Вчера вечером мы зажгли первую свечу Хануки.

Мы говорили - или вспоминали - о восстании, которое удалось, паче чаяния. О Хасмонеях, поднявших это восстание, победивших и давших стране новую династию.

Династию великих царей, по мнению одних, - потому что последовавшие за этим сто с копейками лет были годами пусть ограниченной, но всё же - независимости Иудеи.

Династию наглых узурпаторов, с точки зрения других, - потому что у этой семьи худородных коhэнов в другое время не было бы никаких шансов занять высшие государственные и религиозные посты.

Династию, основатели которой начали свой путь, как непримиримые противники эллинистического влияния, не щадившие ради борьбы с этим влиянием ни свои, ни чужие жизни; их же потомки - уже в первом поколении - начали перенимать обычаи врагов своих отцов и детям давать эллинские имена.

А я вспоминала ещё и тебя, другого потомка Хасмонеев.

Вот уже три дня я думаю о тебе, не переставая. Три дня назад я снова бродила по нашему с тобой любимому городу. С твоей книжкой, разумеется...

Извини, кстати, что обращаюсь к тебе на "ты".

Но, во-первых, видимо, мы примерно ровесники - я сейчас, и ты, когда с тобой происходили эти события, наверное, самые важные в твоей жизни.

Во-вторых, в иврите, как и в арамейском, нет обращения на "вы". Нет сейчас, и не было две тысячи лет назад, в твоё время. Не знаю, правда, как обстояло дело в древнегреческом и в латыни, которыми ты тоже владел в совершенстве.

Ты, Иосиф hа-Коhэн, Иосиф бен Маттитьягу из семьи Хасмонеев, взявший себе римское имя - Флавий.

«Мой прапрадед Шимон по прозвищу Пселл жил в одно время с тем сыном Шимона первосвященника, что первым из первосвященников носил имя Гиркан. Означенный Шимон Пселл имел девять сыновей, и среди них был Мататияhу Эфлиас, который женился на дочери первосвященника Ионатана, оный же Ионатан первым из сыновей Хасмонея стал первосвященником, и он так же был братом Шимона первосвященника. У Мататияhу в свой черед родился сын Мататияhу Курт, в первый год правления Гиркана; его же сына, рожденного в девятый год правления Александры, звали Иосиф, а его сын Мататияhу родился в десятый год царствования Архелая, а я родился от Мататияhу в первый год империи Гая Цезаря.»

Мне никогда не пройти по твоему Иерусалиму, не увидеть его таким, каким его видел ты:

Я, конечно, могу придти на то же самое место - это нетрудно. Тоже мне, бином Ньютона: оно находится у самого южного угла западной стены Храмовой горы. Но вот увижу я там, увы, - совсем другое:

Максимум, что мне дано - посмотреть на макет в "Музее Израиля".

И снова перечитать то, что писал единственный надёжный источник того времени - ты, Иосиф:

«Тройной стеной был обведен город, и только в тех местах, где находились недоступные обрывы, была одна стена. Сам город был расположен на двух противолежащих холмах, отделенных посредине долиной, в которую ниспадали ряды домов с обеих сторон.

Тот из двух холмов, на котором находился Верхний город, был выше и имел более плоскую вершину. Вследствие своего укрепленного положения, он был назван царем Давидом (отцом Соломона, первого создателя храма) крепостью, а нами - Верхним Рынком.

Второй холм, названный Акрой, на котором стоял Нижний город, был, напротив, покат с обеих сторон. Против него лежал третий холм ниже Акры, от природы и прежде отделенный от нее широкой впадиной; но Хасмонеи во время своего владычества заполнили эту долину, чтобы связать город с храмом; вместе с тем была снесена часть Акры; высота ее понижена для того, чтобы храм возвышался над нею.

Долина, называемая Тиропеоном, о которой мы сказали, что она отделяла Верхний город от Нижнего, простирается до Шилоаха, каковым именем мы называем пресный и обильный водой источник.

Снаружи оба холма города были окружены глубокими обрывами и вследствие своих крутых спусков нигде с обеих сторон недоступны.»

«Внешний вид Храма представлял все, что только могло восхищать глаз и душу. Покрытый со всех сторон тяжелыми золотыми листами, он блистал на утреннем солнце ярким огненным блеском, ослепительным для глаз, как солнечные лучи. Чужим, прибывавшим на поклонение в Иерусалим, он издали казался покрытым снегом, ибо там, где он не был позолочен, он был ослепительно бел. Вершина его была снабжена золотыми заостренными шпилями для того, чтобы птица не могла садиться на храм и загрязнить его.»

Мне очень нужно поговорить с тобой, Иосиф. Мы присели бы где-то (всё равно - в моём ли, в твоём ли Иерусалиме) за бокалом вина.

Сначала мы бы выпили наше, не знаю, правда, пришлось бы оно тебе по вкусу - вкусы меняются за тысячелетия; но право, оно отменно! Потом - твоё, сладкое и густое.

Иосиф Флавий

Даже спустя два тысячелетия твоё имя и твоя история вызывают ожесточённые споры, ты знаешь об этом, Иосиф? Кто-то зовёт тебя изменником, предателем, коллаборационистом, римским прислужником. Позором еврейского народа. Кто-то считает великим летописцем, неисчерпаемым кладезем знаний и сведений, по путеводной нити которых вот уже несколько веков идут историки и археологи, ищут - и находят. Да что говорить, даже тот самый макет в музее построен, в первую очередь, благодаря тебе.

Ты утверждаешь, что в плен попал раненым и беспомощным. Враги твои - что сдался ты добровольно, испугавшись смерти, или в поисках почестей и денег. С тобой старательно сводят счёты поколения писателей, сладострастно втаптывая тебя в грязь. Один Фейхтвангер чего стоит! Впрочем, в своём романе он даже не сильно скрывает, что описывает не столько тебя и древнюю Иудею, сколько современную ему Германию.

«…в [моей] памяти выступали ночные сны, в которых Бог открыл [мне] предстоящие бедствия иудеев и будущую судьбу римских императоров. [Я] понимал толкование снов и умел отгадывать значение того, что открывается божеством в загадочной форме; вместе же с тем [я], как священник и происходивший от священнического рода, был хорошо посвящен в предсказания священных книг. Охваченный как раз в тот час божественным вдохновением и объятый воспоминанием о недавних страшных сновидениях, [я] обратился с тихой молитвой к Всевышнему и так сказал в своей молитве. «Так как Ты решил смирить род иудеев, который Ты создал, так как все счастье перешло теперь к римлянам, а мою душу Ты избрал для откровения будущего, то я добровольно предлагаю свою руку римлянам и остаюсь жить. Тебя же я призываю в свидетели, что иду к ним не как изменник, а как Твой посланник...»

Я не знаю, что сказать, Иосиф. "Не судите, да не судимы будете". Осуждать - или оправдывать - тебя может, видимо, только тот, кому выпало побывать в твоей шкуре и в твоих обстоятельствах. Кроме того, всё было не так двуцветно, как мы привыкли себе представлять. И римляне не всегда и не однозначно были врагами, и свои подчас - с большой оговоркой таковыми могли считаться...

Но почему мне так необходимо поговорить именно с тобой?

Потому что за твоими строчками я слышу твою боль. Потому что, пленный, взявший себе, словно раб-вольноотпущенник, родовое имя пленившего тебя - ты в своих книгах отчаянно защищаешь породивший тебя и проклявший тебя народ. Ты открыл всему миру уникальную историю, философию, мораль этого народа. Разорённая, растоптанная Иудея вдруг предстала перед её разорителями не просто ещё одним кусочком усмирённой территории, но чем-то иным, большим и важным. Может, всё возраставшее в следующие десятилетия количество знатных римлян, прошедших гиюр, несмотря на смертельную угрозу - следствие и твоих книг?

Я хочу понять, Иосиф, что чувствовал ты, стоя под стенами осаждённого Иерусалима, заводя разговоры с людьми на стенах. Они пытались достать тебя стрелой или камнем, а ты - отчаянно старался до них докричаться...

Что чувствовал ты, когда слушал рассказы перебежчиков и пленных о диком голоде в родном городе. Голоде, в значительной степени вызванном поджогом продовольственных складов, не римлянами, нет - евреями. Об убийствах за кусок, за миску горячего варева... О людоедстве... О матерях, убивавших одного ребёнка, чтобы накормить остальных... Ты ещё не знаешь - это нашли археологи только в наше время: лепёшки из сушёного инжира, приклеенные с внутренней стороны колодцев - так их прятали от грабителей и от патрулей сикариев, изымавших еду. Понимаешь, что должно было быть той единственной страшной причиной, по которой спрятавшие - не пришли эти лепёшки забрать?

«Жалкое было питание, и сердце сжималось при виде того, как более сильные забирали лучшую часть, тогда как слабые изнемогали в отчаянии. Голод господствовал над всеми чувствами, но ничто не подавлялось им так сильно, как чувство стыда; все, что при обыкновенных условиях считается достойным уважения, оставлялось без внимания под влиянием голода. Жены вырывали пищу у своих мужей, дети у своих родителей и, что было немилосерднее всего, матери у своих бессловесных детей; любимые детища у них на руках умирали от голода, а они, не робея, отнимали у них последнюю каплю молока, которая могла бы еще продлить им жизнь. Но и с такими средствами питания они не могли укрыться - мятежники подстерегали их повсюду, чтобы и это похитить у них. Запертый дом служил им признаком того, что обитатели его кое-что поедают; внезапно они выламывали двери, вторгались во внутрь и вырывали у них кусок почти из глотки…»

А потом, когда запылал Храм, и опьянённые убийствами римские солдаты начали свой путь из дома в дом? И вспарывали животы пленным, наслушавшись баек о евреях, глотавших своё золото? И разгребали крючьями гигантские монолиты на Храмовой горе, чтобы добраться до вожделенных сокровищ Храма? Это ж как надо было стремиться к золоту, чтобы разрушить арку Робинсона (извини, это сейчас она так называется) - монументальнейшее сооружение из огромных камней

и обрушить эти камни вниз:

так, что не выдержала и проломилась новенькая, с иголочки, недавно отремонтированная на деньги царя Агриппы II мостовая:

Где ты был в эти дни, Иосиф? Как пережил волну чёрного отчаяния - усугублённого, может быть, тем, что ты был тогда на стороне и в стане рушивших самый дорогой тебе город?

А потом, когда ты пришёл - я уверена, не мог не придти, - на мёртвое пепелище, в которое превратился Иерусалим? Прошёл по бывшим улицам... По бывшим площадям и паркам... Наверное, римляне ещё и дали тебе охрану - а как же? В глазах немногих уцелевших и отчаявшихся ты был, пожалуй, хуже римлян...

«Ярость никого не различала: сдававшихся на милость постигала та же участь, что и сопротивлявшихся. Треск пылавшего повсюду огня сливался со стонами падавших. Высота холма и величина горевшего здания заставляли ду-мать, что весь город объят пламенем. И ужаснее и оглушительнее того крика нельзя себе представить. Все смешалось в один общий гул: и победные клики дружно подвигавшихся вперед римских легионов, и крики окруженных огнем и мечом мятежников, и смятение покинутой на верху толпы, которая в страхе, вопия о своем несчастье, бежала навстречу врагу; со стенаниями на холме соединялся еще плач из города, где многие, беспомощно лежавшие, изнуренные голодом и с закрытыми ртами, при виде пожара в храме собрали остаток своих сил и громко взвыли. Наконец эхо, приносившееся с Переи и окрест лежащих гор, делало нападение еще более страшным. Но ужаснее самого гула была действительная участь побежденных. Храмовая гора словно пылала от самого основания, так как она со всех сторон была залита огнем; но шире еще огненных потоков казались лившиеся потоки крови, а число убитых - больше убийц.»

Это не зарево того пожара, не вздрагивай. Это - всего лишь закат.

Ты хочешь спросить о чём-то, Иосиф?

Думаю, что смогу тебе ответить. Наш с тобой город жив. Я же говорю тебе, три дня тому назад я ходила по нему с твоей книжкой в руках.

А вчера, ближе к вечеру, в его окнах и у его дверей зажглись первые свечи Хануки.

С праздником света и свободы!

Цитаты:

• Иудейская война, третья книга, глава десятая
• Иудейская война, пятая книга, глава восьмая
• Иудейская война, шестая книга, глава пятая

В этой статье были использованы фотографии автора