Материал об убийстве Сморгунера А.А. в Ташкенте

  ЛИСТКИ СВОБОДНОГО СЛОВА. № 9. ПОВРЕМЕННОЕ ИЗДАНИЕ ПОД РЕДАКЦИЕЙ В. ЧЕРТКОВА. Издание Владимира Черткова. V. Tchertkoff. Purleigh, Essex, England. 1899. Листки Свободного Слова. Повременное издание под редакцией В. Черткова. № 9 1899 г. СВЕДЕНИЯ ИЗ СОВРЕМЕННОЙ ЖИЗНИ В РОССИИ. "М у н д и р н а я ч е с т ь". (Из Ташкента.) Мы получили одновременно две корреспонденции о кровавой трагедии, разыгравшейся, в октябре этого года, в г. Ташкенте, которые и приводим здесь обе почти целиком, пополняя одну другой. Вот чтó пишет, между прочим, один из наших корреспондентов от 4-го октября 99 года: "О ужас! как много дикости, зверства в сословии, носящем военный мундир, дающий полную безнаказанность. Слов не нахожу выразить мое негодование за поступок, оправдываемый, так называемой, "мундирной честью". Ей-Богу же мы недалеко ушли от турок, с той разницей, что у нас турок изображают военные, а христиан невоенные. Драма эта имеет связь с одним судебным делом, которое перед этим разбиралось и потому следует сначала ознакомиться, хоть в общих чертах с этим делом казака офицера Колокольцева". Вот вкратце содержание этого дела, изложенное по полученным нами газетным отчетам судебного процесса. ("Русский Туркестан" № 87 и 88). Казак сотник Колокольцев беспрестанными истязаниями своей жены, которые производил в пьяном виде, довел ее до того, что она принуждена была скрыться от него с детьми в номерах одной гостиницы. За нее несколько раз вступались жильцы, стоявшие у них на квартире, ― чиновники Джорджикия и Мальханов, и Джорджикия даже обращался к гг. офицерам того же полка, где служил Колокольцев с просьбой повлиять на него, в смысле укрощения его дикой разнузданности. Однако никем из офицеров не было сделано ничего в этом отношении, и Колокольцев продолжал безобразничать, грозя даже убить и жену, и себя; после чего Джорджикия отобрал у него револьвер. Следует заметить, что Джорджикия человек вполне порядочный, пользующийся уважением всех, знающих его, и заступавшийся за жену Колокольцева исключительно по чувству человеколюбия. На суде выяснилось, что он был вполне безупречен в своих отношениях к жене Колокольцева, будучи в то же время женихом одной девицы. Когда Колокольцев узнал, где скрывается его жена, он в страшной ярости отправился туда. Джорджикия обходным путем бросился ее предупредить об этом и, столкнувшись с разъяренным Колокольцевым на крыльце гостиницы, пытался удержать его; затем, по-видимому, придя в сильное возбуждение, вынул вдруг тот самый револьвер, который отобрал на днях у Колокольцева, и, очевидно, не помня себя и крича что-то, стал стрелять, не целясь, выпуская один заряд за другим, причем нанес Колокольцеву легкие поранения. Опомнившись, он тотчас же сам предал себя в руки полиции. Несколько месяцев спустя, дело это разбиралось в суде. Защитником Джорджикия взялся быть некто г. Сморгунер, адвокат и в то же время редактор местной газеты: "Русский Туркестан", ― по происхождению еврей. Мы не знаем в точности, чем кончилось дело Джорджикия, так как печатание отчета в газетах было приостановлено по распоряжению генерала Духовского, начальника Туркестанского края, но дело это служит только завязкой для последовавшей за тем трагедии. Продолжаем рассказ нашего корреспондента: "После разбирательства дела о Колокольцеве и Джорджикия прошел целый месяц, не волнуя особенно ни военное общество, ни командира того полка, в котором служил Колокольцев, ― полковника Сташевского. Полковник Сташевский встречал Сморгунера в клубе, здоровался с ним, жал ему руку, не выказывая никакой враждебности. Только по прошествии месяца, в начале сентября, узнал он от кого-то, что адвокат Сморгунер позволил себе на судоговорении, защищая Джорджикия, произнесть фразу: "господа казачьи офицеры днем стегают нагайкой лошадей, а ночью своих жен". Тогда он приходит на квартиру к Сморгунеру, и, входя к нему в комнату, заявляет ему, что имеет к нему дело; тот отвечает, что готов к его услугам. Сташевский спрашивает, говорил ли он эти слова? Сморгунер отвечает: "я не говорил этого, так как меня остановил бы суд". Сташевский на это возражает: "неправда, вы говорили", и, выхватывая нагайку, бросается на Сморгунера и наносит ему несколько ударов. Сморгунер, отойдя за письменный стол, схватывает стул и отбивается от него. На этот шум в кабинет забегает прислуга и Джорджикия, бывший в соседней комнате и пришедший к Сморгунеру с целью доставления материала по своему делу одной судебной газете. После этого, Сташевский прекратил свое нападение и говорит: "если будет напечатано хоть одно слово, то я вас убью". Затем обращаясь к Джорджикия, говорит: "тебя тоже, мерзавец". Затем выходит с торжествующим видом из квартиры и уезжает. Несмотря на угрозу, Сморгунер не струсил, но немедленно описал это происшествие и пустил его в корректурных листах своей газеты. Здесь такой порядок, что, прежде чем выпустить газету, печатаются три экземпляра: один цензору, другой начальнику города, Ладыжинскому, а третий остается в редакции; и вот, когда оттиск, находящийся у цензора, пройдет через его горнило, тогда печатают. Это самое и было проделано с тем номером, в котором Сморгунер напечатал заметку о побоище у него в кабинете. Цензор заметку зачеркнул, не пропустил, и вернул в редакцию, так что на другой день номер "Русского Туркестана" имел выйти без означенной заметки. Что касается того корректурного номера, который был послан Ладыжинскому, то этот последний, зная о бывшем происшествии и прочтя заметку в корректурном листе, не долго думая, отвез его к Сташевскому на прочтение, и, как говорят, своими словами подстрекал его. Одновременно с этим по городу был распущен слух, что ночью, в день происшествия, мимо дома Сморгунера проезжал Сташевский и стрелял в дом; но дело это объясняется так: денщик соседнего дома (с домом Сморгунера) забавлял детей ракетой, а городовой говорил и теперь утверждает, что в момент ракетного выстрела видел, как мимо дома Сморгунера проехала тройка лошадей Сташевского. Вот эти сложившиеся роковым образом обстоятельства, в связи с обещанием убить Сморгунера, дали этому последнему повод думать, что мимо него проезжал Сташевский и стрелял в его дом, так как еще не было известно, что это ракетный выстрел. Когда Сташевский сделал угрозу Сморгунеру, что убьет, то этот дал депешу Генерал Губернатору, прося заступиться, и обратился также к начальнику города Ладыжинскому, но никто для его защиты никаких мер не принял. И так Сташевский, имея у себя корректурный лист и воображая, что газета уже вышла и публикой читается, (Ладыжинский не сказал ему, что это корректурный лист), вспомня свое обещание убить и в то же время предполагая, что Сморгунер распустил о нем клевету (о ночном выстреле), решил привести в исполнение свое обещание. Побоище со стулом и нагайкой было 2-го сентября, корректурный лист отвезен ему Ладыжинским 3-го сентября, а Сташевский 4-го отправился вновь на квартиру, к Сморгунеру, но не найдя его там, отправился в суд. Когда, около двух часов, Сташевский явился в окружной суд, Сморгунер находился в кабинете присяжных поверенных, меленькой крайней комнатке, не имевшей другого выхода. В этой комнате со Сморгунером беседовал его коллега, адвокат Рейсер, и во время беседы заметил, как по галерее пробежал Сташевский. Не успел Рейсер предупредить Сморгунера о грозящей ему опасности, как послышался крик в соседней комнате: "где Сморгунер? подать мне его!" и на пороге появился с револьвером в руке Сташевский. Еще два шага и убийца выстрелил в Сморгунера в упор со словами: "Я говорил, что убью, если напишешь!" Сморгунер, увидя перед собою дуло револьвера, не успел принять каких-либо мер защиты. Злодейская пуля пронзила его насквозь. Адвокат Рейсер схватил злодея за руку, но было уже поздно. Сташевский оттолкнул его, пригрозив тем же револьвером, и спокойно удалился из комнаты. В суде шло заседание. Судьи, встревоженные выстрелом, бросились в комнату, из которой послышался выстрел. Председатель суда, узнав от Рейсера, чтó случилось, выбежал на улицу и крикнул садившемуся на извозчика полковнику Сташевскому: "остановитесь, полковник, я вас именем закона арестую". Сташевский, не поворачиваясь даже, крикнул ему: "меня, штаб-офицера, могут арестовать только по приказанию государя", ― и уехал. Через 8 минут истекший кровью Сморгунер скончался, не доехав до госпиталя. Пуля из казенного револьвера, направленная опытной рукой, пронзила его насквозь, попав в органы пищеварения. Жена и несколько человек детей остались без средств, без кормильца с неоплаченными долгами. О происшествии было дано знать отсутствовавшему Духовскому, который, как говорят, ответил, чтобы на похоронах не было никаких демонстраций. На похоронах Сморгунера было, однако, очень много публики, судейские несли гроб на руках, и, видимо, шествие носило молчаливо-демонстративный характер. При прохождении мимо дома Сташевского, процессия простояла три минуты, но попы отказались отслужить литию, как настоящие низкопоклонники. На похоронах были попытки запретить говорить речь, и как только начинал говорить Кречетов, сотрудник "Русского Туркестана", то стоявшие певчие начинали во весь голос петь "вечную память". Когда их спросили, зачем они это делают, то они ответили, что так велела полиция; а стоявшие тут полицейские власти делали вид, что не слышат и не видят. Но все-же этих певчих заставили молчать, и Кречетов сказал последнее слово, охарактеризовав общественную деятельность покойного, и закончил тем, что Сморгунер, защищая других, беззащитный умер от разбойничей пули. Об этом происшествии была послана депеша в 120 слов в "С. Петербургские Ведомости" и "Русские Ведомости", ― с копиями в другие газеты, но разрешено напечатать всего 15 слов. О ходе дела доносят ежедневно военному министру по телеграфу. Прошел почти месяц со времени убийства, а убийца не заключен в тюрьму, как это было бы поступлено со всяким штатским; он содержится только под домашним арестом и, пользуясь относительной свободой, устраивает свои имущественные дела. Вдова Сморгунера подала в суд гражданский иск на Сташевского, требуя обеспечить ее семью, оставшуюся без всяких средств, определив иск в 125000 рублей. Столь дороживший честью своего мундира Сташевский не побрезгал воровской проделкой и приступил к продаже своего дома в Ташкенте. Нашелся покупатель, но добросовестный нотариус отсоветовал это делать, предупредив его, что Сташевского суд может признать сумасшедшим, и акт продажи может быть оспариваем, а деньги пропадут. Тогда нашелся приятель ― полковой адъютант, вызвавшийся совершить на свое имя фиктивную куплю, но старший нотариус не утвердил, зная об иске. Тогда благородные друзья-сослуживцы, чтобы помочь коллеге, пользуясь разрешением посещать его на дому, стали растаскивать его движимость. К чести членов Ташкентского военно-окружного суда следует сказать, что ни один из военных юристов не согласился принять на себя защиту убийцы, зная снисходительность Духовского к этому преступлению. Общество крайне возмущено всем этим делом. Вместе с тем все находятся в крайне угнетенном настроении. Не только в Ташкенте, но и в других городах сочувствующие боятся об этом деле говорить громко, особенно в присутствии военных. Все чувствуют врага не в бедном забитом населении, не в аборигенах края, а в его завоевателях, считающихся защитниками от врагов. Возмутительнее всего, что убит, как сами видите, совершенно безвинный человек, и что по нашим законам оказывается, что всякое лицо, командующее, одетое в военную форму, может безнаказанно совершать какие угодно гнусные дела. Сташевский объясняет свой поступок тем, что считал запачканною честь полка, и что он, как командир, должен был вступиться. На вопрос, почему он не вызвал на дуэль, он ответил, что носящему военный мундир не принято драться на дуэли с "пархатым жидом". Я лично думаю, что дело это хуже разбойнического нападения, так как разбойник, нападая, рискует получить ответную пулю, а тут не только беззащитный, невооруженный, но и не виновный, так как слова, которые по мнению Сташевского запачкали честь полка, были произнесены на суде не Сморгунером, а Джорджикием. Когда это обнаружилось, офицеры-казаки решили устроить травлю на Джорджикия и хотят его убить; у его дома стоят городовые. Говорят, будто Сташевский хвастается, что его "суд осудит, а Государь простит". Действительно, если возьмем аналогичные дела, то увидим, что большинство, если не все поголовно, проходили безнаказанно. Немудрено поэтому, что и Сташевский будет прощен, в особенности, если дело будет представлено в угодном для военных виде по вопросу о мундирной чести. Таким образом оказывается, что, по понятиям гг. офицеров истязание Колокольцевым своей жены не марает чести полка, а когда об этом сказано кем-то другим, то это марает. Печально, очень печально, когда видишь, что носящие военный мундир, ― это какие-то опричники, янычары; и нет просвета, нет спасенья, у всех зажаты рты". ――― В дополнение к этому сообщению приводим из писем наших корреспондентов еще следующие выдержки, содержащие некоторые характерные подробности об этом деле. "Вскоре после разбирательства дела Джорджикия и Колокольцева, генерал Духовской, начальник Туркестанской Области, уехал в сатрапский объезд по Средне-Азиатским владениям. Путешествие, как оно описано в местных газетах, это ряд необычайных торжеств, встреч, проводов, полных восточной помпы и царской роскоши. Его сопровождала свита генералов, корреспондентов местных газет и адъютантов, на обязанности которых лежало сообщать в газеты его речи, встречи, овации. По пути, на вокзале, чтобы подчеркнуть чадолюбивость генерала, волостные старшины из туземцев сгоняли босоногих сартишек, которых генерал обделял сластями из подносимых тут-же ему сартовским населением достархонов. С такой же необычайной помпой его высокопревосходительство въехал в Самарканд, столицу Тимуридов, где, на большом торжественном акте открытия двух гимназий сулил туземцам депутатам, что через 30-40 лет их внуки будут присутствовать на открытии Самаркандского университета. В самый разгар спичей, когда генералы, опьяненные шампанским, дошли до геркулесовых столбов самовосхваления и маниловских пожеланий, в роде того, чтобы сарты поскорее просветились Пушкиным, а дети присутствующих сартов привели бы своих детей ― и не в чалмах, а в цилиндрах и во фраках ― в Самркандский университет и т. д., в это время адъютант Духовского таинственно передал ему депешу из Ташкента. В этой депеше редактор-издатель "Русского Туркестана" А.А.Сморгунер просил высокопревосходительного начальника края защитить его от полковника Сташевского, который избил его нагайкой и грозился убить. Генерал Духовской подозвал генерала Шпицберга (начальника казачьей бригады) и приказал объявить Сташевскому, что "напрасно он поторопился сам расправиться". Генерал Шпицберг перевел это распоряжение на свой казачий жаргон и послал Сташевскому депешу, заключавшую в себе фразу: "охота вам связываться с жидом". В ответ на эту депешу полковник Сташевский на другой день, т. е. 4 сентября, донес Шпицбергу телеграммой: "защищая честь мундира убил Сморгунера". Теперь всем здесь стало очевидно, что в этом убийстве ответственен не один только Сташевский. Главным виновником убийства это то дикое средневековое понятие о чести военного мундира, во имя которого у нас в России ежегодно совершаются десятки убийств и дуэлей на улицах, в клубах. Мундирная честь поселила вражду между военными и гражданскими. Здесь, в Туркестанском крае, эти отношения особенно обострились, так как край этот до сих пор представляет из себя военный лагерь, и за последние годы, с проведением стратегических железнодорожных линий, а в особенности после Андижанских событий, офицерство наше держит себя настоящими победителями. Затем ответственными лицами несомненно являются генералы Духовской и Шпицберг, не пожелавшие обратить внимания на просьбу Сморгунера о заступничестве. Бестактная же телеграмма Шпицберга только еще подлила масла в огонь. Также ответственен начальник города, полковник Ладыжинский, который, вместо того, чтобы, по просьбе Сморгунера, охранять его личность, еще натравливал против него Сташевского. Одним словом, во всей этой истории, сначала до конца, власти были пособниками убийства. С прекращением, со смертью Сморгунера, единственной честной газеты в городе, об этом ужасном преступлении негде было оповестить жителей путем печати. И так, когда понадобилось обелить запачканную честь мундира, к услугам военных, суды, администрация и печать, ― все готовы кривить совестью". ――― Что же было дальше? За такое самоуправство полк. Сташевский был предан суду. Суд приговорил его к разжалованию в рядовые и заключению в крепость. Но когда этот приговор был представлен на Высочайшее утверждение, Государь Император решил этот вопрос иначе: полковник Сташевский был за отличие по службе произведен в генерал-майоры с назначением командиром бригады.