Отец семейства

Отец. Хроника еврейской семьи.
1
Село Ольгоополь Николаевской губернии называлось ещё Графское, т.к. неподалёку располагалось имение графа
Дурылина. Он серьёзно занимался коневодством, в степи ходили огромные табуны его лошадей.
Их поставляли в кавалерию для «ремонта» - замены больных или старых лошадей. Эти сделки, как и продажу сена армии, проворачивал дурылинский маклер Сёмка, Исруел Бирштейн, тоже страстный лошадник.
«Мой еврей» по - барски называл его граф, очень ему доверял. В селе было ещё 2-3 еврейские семьи, они держали лавочки – скобяную, мануфактурную. Такой гешефт не привлекал Сёмку.
Граф отдавал ему в аренду луга -5 десятин. Их
косили дважды за лето, собирая огромные скирды, а
осенью прессовали сено в тюки, обвязанные проволокой, и по санному пути везли продавать в уездный город Новый Буг, там стояло много кавалерии.
На это и жили. Иногда в тихую погоду Исруел сажал в сани и брал с собой в Новый Буг кого-то из старших детей, показать чудеса цивилизации – двухэтажные дома, порт, водопровод, городовой в будке.
Благодаря разъездам по графским поручениям Исруел приобрёл некоторый кругозор. Побывал, в частности, у немецких колонистов, где покупал породистых коров - стадо для графа и пару для себя.
Он поразился немецким порядкам – какие добротные постройки для животных, чистота, обязательность, внимание к каждой мелочи. Теперь Исруел все добытые деньги вложил в строительство – единственный в селе он поставил вместо мазанки каменный дом на фундаменте на несколько комнат. А какая конюшня, коровник, птичник! У жены его Полины была легкая рука - что только не галдело на базу – гуси, утки, куры, индюки, цесарки. Палисадник перед домом кипел цветами – мальвы, пионы, тюльпаны, георгины, услада вечеров - матиолы, душистый табак и бог знает что ещё.
Детей родилось 12 человек. Увы, немцы не показали Сёмке, какой у них чистенький клозет, и семейство бегало по нужде « за сараи», как и все в деревне. Мухи, зараза. Пятеро детей умерло во младенчестве. Хоронили на еврейском кладбище в Бобринце, за 60 км. Вернувшись с похорон , Исруел увидел, что следующий, Гершл, лежит без памяти.
2
Видно, утром снова ехать хоронить - мрачно
Сказал он Полине. Но мальчишка оказался живучий - к
утру открыл глаза. Так смерть впервые посмотрела на
него – и отвернулась. А второй раз – когда Хаим, сосед,
хозяин скобяной лавки, затеял баловаться с хорошеньким
пацаном – и уронил его на ведро. Казалось, конец. Дужка ведра рассекла висок возле глаза, голова залита кровью,
мальчик потерял сознание. Однако выжил и даже не окривел, только шрам остался.

Немецкие коровы оправдали репутацию, каждая
давала по 3 ведра молока в день и ежегодный приплод.
Телят держали до двух лет. Новорожденных сразу уносили в кухню: если корова увидит его и лизнет, то будет плохо доиться, приберегая молоко для ребенка. В кухне
устраивали гнездышко из соломы и принимались кормить.
Теленок ни за что не хочет пить из ведерка, но если погрузить в молоко кулак, выставив наружу один палец,
принимается азартно его сосать, прихлёбывая молоко. На
ногах малыш не может устоять, пока дети не отскребут
старательно ногтями его копытца, покрытые мягкой скользкой массой. Теперь он бодро встает и прудит в солому, её то и дело меняют. Ночью по очереди дежурят
в кухне, оберегая его до наступления тепла.
Окрестные хохлы записывались в очередь, чтобы купить у
Сёмки драгоценную телочку :к немцам ехать хлопотно, да
и дорого, а тут всё рядом.

Но любовью Исруела были лошади. Граф не мешал ему выбирать жеребят на конюшне и соваться с советами,
каких лошадей спаривать – уважал талант селекционера.
Сыновья с юных лет возились с жеребятами – купали, чистили, катались на подросших. Великолепных лошадок, приученных и к упряжи, и к седлу, Исруел продавал.
Хозяйство процветало. За чисто выскобленный стол
садилось семеро детей, перед каждым Полина клала горку
горячей мамалыги с кусочком масла на вершине. Из кринки
ложкой каждый добывал себе тугую простоквашу. Творог
не ели – щедро сыпали птице.
Задумался Исруел: что ж так не по хозяйски, столько
молока пропадает. Православные соседи поросят на обрате выпаивают, а тут… Но привести нечистое животное во двор богобоязненному еврею немыслимо!
3
Он всех удивил. Выписал двух свиноматок йоркширской породы , бело - розовых, бесшерстных,
втрое больше окрестных лохматок беговых пород. Полина
закатила скандал на всю улицу. Голосистая была женщина.
Каждая фраза начиналась с « Рятуйте , люды !Гвалт ! Цей мишигине (сумашедший) в домовыну зажене!
Люди с готовностью сбежались рятувать. Евреи неодобрительно качали бородами. Все таращились на невиданных гигантов. Слух ширился, обсуждался, граф рыдал от смеха.
Но оказалось, это вонючее хозяйство очень прибыльно.
Несметный приплод (14-15 штук) быстро подрастал, хорошеньких поросят охотно раскупали и на племя, и к столу. Сами Бирштейны, понятно, не прикасались к нечистому мясу.
Итак, бедный арендатор, не имевший ни клочка земли и
не имевший права её купить, угнетаемый самодержавием, абсолютно бесправный, жил сыто и счастливо и троих старших детей отправил в город учиться в гимназии. Постойте, а как же процентная норма, пресловутые 4% инородцев? Не знаю. Вот когда свободный его правнук сдавал екзамен в ХПИ в 1978 году – вот это была сеча !
В анкете есть графа «девичья фамилия матери». БИРШТЕЙН.
Ясно. Тебе, жиденок , тут не место. Однако прогнать
сразу почему-то нельзя, надо провалить на экзамене, таковы правила игры. Тут вышла заминка: пацан кончал
математическую школу и вообще смышленый, вопросы вне
школьной программы не пугают, забыл бояться, спортивный
азарт им овладел. «Что не вспомню, то соображу!» У него вообще неплохие результаты
по пулевой стрельбе: мишень встала –пли, ещё- пли, и ещё, ещё … Марафон длился долго, екзаменатор устал –
жарко, душно в аудитории. Погнать, поставить «посредственно»? Как-то … неспортивно. Лениво отдал ведомость: Ладно, ты подготовился. Ошалевший ребенок вывалился в коридор, читает: отлично.
Вернемся в Графское. Однажды летом, когда гимназисты
Наслаждались свободой, загремела телега - Исруел прикатил. За телегой шла хорошенькая белая кобылка –загляденье. Все сбежались смотреть. Борис, кивнул он старшему сыну, искупай. Борис выпряг запыленную гнедую, связал уздечки c белой и потрусил на ней к пруду. Больше его не видели живым. Когда примчалась мокрая храпящая гнедая с оборванным поводом - побежали к воде.
Тишина. Метались, вызывали водолазов - не нашли. На третий день всплыли трупы Бори и лошади. Видно, это был редкий случай, когда лошадь не умела плавать. Гнедая тянула на глубину, к чистой воде, белая забилась и ударила Борю.
Не в первый раз Исруел хоронил сына. Это были младенцы, милые крохи. Он оплакал их и со временем
почти забыл. Теперь же он оплакивал свои надежды.
Боря - красавец, умница, почти взрослый парень, старший сын. Это был страшный удар. Но не последний.
Как-то на дороге появилось дымное грохочущее чудище – автомобиль. Леня ходил за бороной и с трудом удержал вожжи: лошади понесут, так борона перебьёт им ноги.
И прыгающая борона оцарапала ему ногу. Ранка воспалилась, не заживала. Наконец, решили ехать в больницу. Там он умер от столбняка.
О жестокий еврейский бог! За что так караешь?
Остался в семье один сынок Гершл 1910 года рождения, три крохотные дочки Феня, Катя и Клава. Старшая дочь Маруся кончила гимназию; жила в городе, старалась заработать уроками.
( Всю жизнь Григорий Семёнович не мог спокойно
Видеть непромытую царапину, украшал мои вечно сбитые
коленки зеленкой. С мамой это не проходило, тогда –
хоть водкой , одеколоном, чем угодно - промыть немедленно! Мы и смеялись и ругались - не помогало. Потом, под старость он рассказал, как страшно умер
Лёня - от царапины).
Пришла революция. Дурылин сбежал. Народ повалил
в имение – поживиться. Исруел мрачно смотрел из ворот на золочёные стулья , кружевные гардины и бормотал:
Эгой – аганеф.(русские – воры)
Но вскоре деникинцы оттеснили красные отряды на север. Вернулся граф. На площади устроили сход, правёж. Разбираться было легко: каждый доносил на соседа, кума: ну, по справедливости, унёс я поросёнка, так сосед же корову увёл! В центре круга
лежала бочка, на неё усталые солдаты опрокидывали виноватых и пороли нагайками – сколько граф прикажет.
Шустрый Гершл никак не мог протиснуться в круг, где происходило что – то интересное: только пролезет –
выбрасывают, как котенка : Геть! Бижы додому!
Ладно же! Побежал домой, вывел из конюшни лошадь и прискакал на площадь. Теперь было прекрасно видно поверх голов, как в круге разорялся сосед: да, ловил рыбу в графском пруду, так жиды её покупали и ели! Исруел стоял с видом стороннего наблюдателя, но граф кивнул , и он оказался на бочке. Гриша соскользнул с лошади и тихонько повёл её домой. Было так интересно, но смотреть как порют родного отца…
Снова сменилась власть, деникинцы отступили , снова
собрали сход, позвали графа. Приехал на бедарке. Окружили, стали тузить – все, кого недавно
пороли , отвели душу. Окровавленного бросили в повозку и отпустили.
Власти не было никакой. Появился батько Махно на расписных тачанках. Впереди написано: Не уйдёшь, а сзади – не догонишь ! Сам сидел со своей англичанкой в открытом ландо, его тянули два вола – бензина
не было.
Он был романтик, запрещал обижать селян и даже евреев. Вокруг штаба была тишь и благодать. Но однажды ускакал на какую – то встречу, и немедленно из окошка напротив стали выбрасывать подушки, шали и пр. добро.
Англичанка раскрыла окно, отодвинула цветы. Бах, бах –
И два трупа полегли в соседском дворе. Здорово стреляла
англичанка.
Однажды Нестор Иванович срезал прутик
в палисаднике Полины и пошел, щёлкая по сапогам. Что
тут поднялось! Да знает ли он, что это любимый Полин
Фикус – амброзиус ? Столько лет она его холила – и вот, вынесла на дождик ! Уж как он каялся, как винился!
Пастораль закончилась, когда Исруелу приказали сопровождать эту банду в качестве мобилизованного: телега, две лошади, одежда и припасы еды. Он тихо
сказал Полине: собери детей и ночью тикай; штабной отряд пройдет, а дальше будет беда! Завязала Поля в пуховые платки каждого, повела - кого на руки, кого
за руки - за околицу. Куда идти? С таким отрядом далеко не уйдешь, а степь ровная как стол. И придумала: разгребла в придорожной канаве чертополох, где погуще,
посадила свой выводок и велела сидеть молча. Сама прилегла рядом. Утром прокатил штабной отряд, стало тихо. Но вскоре из деревни донеслись

6
выстрелы, отдаленные вопли. Дальше потянулись перегруженные возы с награбленным.
До ночи она не решалась вернуться домой.
Вернулась - полное разорение. И нет Исруела . Но он
вернулся через три дня на одной лошади верхом. Сбежал
ночью, обвязав ей копыта тряпками, домой пробирался ночами.
Селяне говорили: От Махно! Усе село замахнув!
Появился Меер, младший брат Полины, с винтовкой за спиной, на высоком коне. Заявил, гордясь, что он теперь красный конник! Посоветовал перебираться в Бобринец, там большевики укрепились, бандитов нет. Что ж, хозяйство разорено, плакать не о чем, а по округе
кружит смерть. Запряг Исруел последнюю лошадку, погрузил остатки скарба, поехали.
В Бобринце было много пустых домов: многие горожане бежали, найти жильё не трудно. Комитет бедноты давал работу, но нерегулярно, извозом прокормить семью не удавалось. Дети стали пухнуть от голода. По улицам брели нищие, засыпали под заборами, утром уходили, оставляя трупы детей.
Однажды нарядная повозка остановилась у ворот. Зашел Кубинко, тележный мастер, занёс полмешка
муки. - Отдайте Гришку! Я бездетный, могу и усыновить! Он у меня хоть голодать не будет.
Отдали, обливаясь слезами: может, хоть он спасётся, а нам, видно, конец.
Стал Гриша пасти хозяйский скот. На рассвете
батрачка Маша поила его парным молоком, подсаживала на лошадь, подавала на плечо тяжеленную сумку с едой и выгоняла стадо за ворота. Сумку Гриша вёз недолго: сгружал по дороге за плетень родительского дома, а вечером забирал порожнюю.
И чего там только не было! Вареные яйца и картошка,
мамалыга в капустном листе, пироги и лепешки, часто
кусок цыпленка. Маша была родом из того села,
что и Полина, они дружили, пока Машу не отдали в батрачки, а Полю замуж. Хозяйка пришла бы в ужас, глядя, сколько снеди уплывает, но она так рано не вставала и в хозяйство не вмешивалась: шила и перешивала свои платьица, жила весело как птичка.
Гришины сестрёнки скоро привыкли встречать
его на рассвете, ему улыбались весёлые мордашки,
а не опухшие от голода маски.

7
Пап, спросила я однажды, неужели ты весь день сидел на лошади, ведь в поле некому тебя подсадить?
Он засмеялся: нет, конечно! Я подходил к пасущейся
лошади, голова её опущена. Набираю в правый кулак побольше волос из её гривы и в ту же руку зажимаю сложенную вдвое уздечку. Получается петля. Если
наступить в эту петлю, лошадь возмущённо вскидывает голову, и я взлетаю вверх, остаётся только ногу перекинуть.
Кубинко был знаменитый мастер, его тачанки,
бидарки, телеги с особым малиновым звоном славились в округе.
Ни на что не посмотрели – раскулачили и выслали. Маша
ушла в голодное село, Гриша вернулся к отцу.
Вскоре по направлению комбеда его отправили в сельскохозяйственную школу - интернат. Её организовал Перепечаенко, красный конник, раненный в ногу. Нога плохо срасталась, он всё прыгал на костыле. И решил учить детей. Задачи были такого типа: солдат женился, взял в приданое 10 десятин пахоты. Сколько распахать, сколько оставить на выпас? Какие культуры сеять в первый год? Во второй? Какую купить скотину? Дети
хитро улыбались: знаем, какой солдат, но задачи решали охотно. Школой заинтересовались в уезде, стали помогать: скот, земля и даже трактор «Фордзон» с американским механиком, обучавшим детей- всё для школы!
Перепечаенко получил мотоцикл – по полям не побегаешь.
Школа была на самообеспечении, так что не голодали.
Однажды Гриша отработал смену на пахоте, но никто его не сменил. Уходить нельзя: весною день кормит год.
Настал вечер, ночь – он всё пахал. Наконец, задремал.
Проснулся от тишины: вода в радиаторе выкипела, поршни
заклинило и трактор заглох. В ужасе помчался в школу.
Перепечаенко срочно занялся ремонтом. Кто же знал, что сменщик Гриши валяется в бреду, его свалила « испанка»-
тогдашний жестокий грипп. И кто же знал, что в ГПУ уже настучали: загублен дорогой трактор, явное вредительство! Гришу увели в тюрьму и он там заснул.
В школе торопились, как могли: ( хвала американцам, не скупились на запчасти!)
Заменили двигатель и он затарахтел. Перепечаенко оседлал мотоцикл и умчался, прихватив костыль. В тюрьме он устроил шум: земля сохнет, пахать некому: один в бреду, один в тюрьме - мне, что ли на трактор лезть? И он гремел костылём. Его не поняли: что, трактор исправен?- Давно исправен! Земля сохнет, время теряем.
Так что, ты поручишься за этого вредителя? - Да ему 14 лет, какой вредитель. И какой верный человек, не уходил с поля, ждал смены. Отпустили. А ещё бы денёк – и пустили в расход.( Каков Перепечаенко! Чапаев!)
Осенью была устроена сельхозвыставка. Школа гордилась своими племенными жеребцами, коровами, свиньями - ведь их вырастили сами дети. Но на скачках некому было показать класс – жокей заболел. Гриша вызвался и был неохотно допущен, положение - то безвыходное. Он пришёл вторым из восьми,
чем ужасно гордился, всю жизнь вспоминал с удовольствием.
В 1928 году он окончил школу. Перепечаенко предложил ему преподавать агротехнику. Согласился.
Но через год уехал в Николаев: Маруся, старшая сестра,
твердила, что надо получать высшее образование. Сама
она училась на третьем курсе учительского института.
Гришу приняли в институт, но вот сюрприз: без стипендии! Активисты факультета решили, что Бирштейны
вдвоём проживут на одну стипендию. Потянулись голодные
месяцы. Хорошо, что в Николаевском порту всегда есть
работа для грузчиков – пока не замерзла река. Теперь
ходили с напарником по бесчисленным учреждениям: отопление печное, всем нужно наколоть, напилить брёвна.
На лекциях засыпал от усталости.
Весной взял справку об окончании первого курса: наголодался, да и Марусю жаль.
Отправился в земотдел искать работу. Охотно взяли:
Он и препод в начальной школе и агроном Куйбышевского
Куста МТС Еланевского района и ликвидатор безграмотности по вечерам в ликбезе.
Необъятная деревня утопала в грязи- то ли год
такой был дождливый, то ли почва болотистая. Галоши постоянно привязывал к ногам. Поселили к двум старикам,
они обрадовались - за жильцом полагались и дрова. Ласковая старушка кормила, обстирывала жильца,
старик рассказывал, какое раньше справное было у него
хозяйство; теперь уж нету сил. Оставил для души жеребенка, холил его, растил как ребенка – и смотри, какой красавец вымахал.

9
Однажды явилась верхом на задрипаной колхозной лошади немая дева и подала записку – Григорию Семёнычу срочно явиться в сельсовет. Вторую лошадь для него она привела.
Там было полно народу.
Ты комсомолец? - Да. - Так помоги местным активистам, просто поприсутствуй. И выдали револьвер Коровина с документом, правом на ношение и приобретение.
С этого дня каждую неделю он тоскливо глядел в свите сопровождающих, как активисты выбрасывали на холод детей, стариков, рыдающих баб и их безпорадных мужей – раскулачивали. Вот зачем нужна такая толпа народу - иначе ведь и на вилы подымут боевых активистов. Ох, не тому учил его отец!
Однажды кавалькада остановилась перед домом, где
Жил Г.С. Да стариков- то зачем?- ужаснулся он.
- А жеребец у них хорош, пригодится в сельсовете.
И выслали.
Вскоре появилась газета со статьёй Сталина «Головокружение от успехов» и стариков отпустили.
Коня назад они не просили – старик умер, не дожив до весны.
Наконец закончился учебный год и Г.С. убрался из
этого страшного места – сдал оружие, получил справку,
что отработал год ликвидатором безграмотности, ликвидатором кулачества, преподом начальной школы, агрономом Ворошиловского куста МТС. Еду продолжать учение - был его железный довод, когда не хотели отпускать.
Завёз домой денег (там снова голодно - на благодатной, щедрой земле!) и отправился в Киевский педагогический институт.
Его взяли на второй курс, дали общежитие. Это был жуткий клоповник! Обнаружилась странность – Гришу клопы не ели. Несколько раз за ночь ребята будили его, чтобы хоть чуток поспать в его постели - пока кровопийцы сориентируются и перебегут на новое место, удается подремать хоть полчасика.
К студентам приезжали поэты. Какие были вечера поэзии!
Тычина (барабаны эпохи бьют, бьют), Сосюра(ты знаешь,
Мама, что твий Володя – тепер улюблэнный поэт!) и Уткин, любимый Иосиф Уткин (мальчишку шлёпнули в Иркутске, ему 16 лет всего, как жемчуга на белом блюдце
10
блестели зубы у него). Поэму «20й год» отец помнил до старости и читал наизусть.
Тогда и завелась потаённая тетрадка со стихами:» не кормили меня котлетками и ходил я в простых сапогах»
(Сапоги - это мечта: он бегал по заснеженному Киеву в сандаликах, для тепла засовывал в носки газеты.)
Преподавание велось бригадным методом: 5 человек составляли, дополняя друг друга, общий конспект, на зачете отдувался кто- то один.
В бригаде были : Костя Свентицкий с изысканной женой Люсей, глубокомысленная белобрысая Люба и курчавая Саррочка Кацова, сверкающая черными распахнутыми широко очами, зубами, как ровные кукурузные зернышки и изумительной кожей абрикосового оттенка. Изящнейший носик поднят вверх, т.к. все были выше её - росту она была небольшого.
Бригаде нужно было место для совместных занятий.
Попробовали у Свентицких – польская родня недовольна
и тесновато. У Саррочки – большая квартира, но полна народу. Поклонники старших сестер Бетти
и Клары не вылезали из дома. Бетти была невероятно красива, голос глубокий и богато модулированный – готовая актриса.
Игнорируя рой поклонников, отец 4-х сестёр Исаак Моисеевич Кацов привёл ей жениха. « Это Марк Абрамович, прекрасный специалист и очень порядочный человек!». Низенький, лысый и близорукий, с короткими ручками и брюшком, жених походил на пингвинчика. Очарованный красотой невесты, Марк Абрамович стал её верным рабом и был верен до последнего вздоха.
Бетти вышла замуж, и круг поклонников по наследству перешел Кларе – высокая, тонкая, она была настоящая высокомерная светская львица; тише в доме не стало. По натуре и роду работы Клара была общественная деятельница, вступила в партию, делала карьеру, вышла замуж за богатого кооператора Мишу. Он всегда был окружен щедрыми весёлыми друзьями, которые охотно уступали ему руководящие должности. Бедный зиц- председатель и не знал, наверное, что он подписывает, какие суммы берет под свою ответственность. Когда пришло время отвечать – сел он один. В 41-м году он сгинул в штрафном батальоне. Эта история затормозила Кларин карьерный рост, и к лучшему: наверху было ветрено, не шапки – головы слетали.
11
Малышка Машенька – сущая Гретхен: училась в немецкой школе, белокожая и белобрысая, с ясными синими глазами
и косой в оглоблю, застенчиво жалась к Саррочке.
Потом Гриша очень полюбил девочку – но не старших, высокомерных. При появлении громогласной Бетти его прямо передёргивало.
После замужества старших сестёр «друзья дома» немного покружили возле хорошенькой Сарочки, но очень уж эта недотрога была прямолинейна, никакого «политесу»; они рассеялись.
Все четыре сестры были пламенные театралки, и жили-то они над театром им.Франко – он занимал первый этаж большого дома. Кто обожал Заньковецкую, кто бегал
в оперу. И, конечно, все четверо – отъявленные читаки.
В 1930 году все сёстры ещё жили дома. Интересно там было, но заниматься невозможно. В конце концов бригада осела окончательно у Любы.
За эту зиму Гриша стал инструктором ОСОАВИАХИМ–кончил курсы при военкомате и вел несколько кружков - на Подоле и в институте, в частности, в своей бригаде. Показывал, как надеть противогаз, разобрать пулемет, а по прицельной стрельбе не знал конкурентов. Это хорошо оплачивалось, и наконец он сменил сандалики на прочные ботинки, даже с крагами.
Саррочка была ему очень симпатична – восторженная идеалистка, совершенно не знавшая жизни, такая наивная, хотя юность её была не безоблачна.
Во время голода 1921 года её устроили на стекольный завод, приписав 3 года возраста. Взобравшись на ящики, она стояла перед конвейером и, растопырив пальцы маленьких рук, снимала проплывающие стаканы в коробки. Как страшно было бежать домой мимо толп беспризорников! Утром – то они спали, но вечером… Какой ужас она испытывала – не отобрали бы паёк: кулёчек пшена или отрубей; семья голодала. Зимой на рассвете приходилось переступать на лестнице через трупы.
Годы уплывали, Сарра тосковала: я хочу учиться!
Перед фабричным окном качалось тощее замученное деревце, не вырастало– ей казалось ,это символ всей её жизни .
Что ж, брат отца стал давать ей уроки: каллиграфия, грамматика, арифметика, немецкий.( Что за дивный почерк был у мамы! А считала - как арифмометр!)
О географии и истории смутно знала благодаря массе
12
прочитанных книг. Библиотеки были в Киеве богатейшие:
В брошенных барских домах - груды книг, от которых нужно было освободить жилые помещения, они свозились в публичные библиотеки без разбору.
Как дочь бухгалтера она не имела права учиться в институте. Но как стекольщица – имела право учиться в
Ликбезе. И вот вечерами Саррочка учится писать палочки. Главное было – не обнаружить свою грамотность!
Наконец её, выпускницу ликбеза, приняли в институт.
Во что одеться? Нет мануфактуры, нет готовых платьев, да и денег, собственно, нет. Сняли с окна
бархатную портьеру, пошили платье. С белым воротничком
получилось очаровательно.
В институте оценили : ишь, «пьяная вишня»! Каждый день в бархате. Видно, не из бедных. И лишили стипендии.
Да, влиться в коллектив не удавалось. Она так любила Маяковского! Ей так хотелось в комсомол! Но кроткая Геня, мать семейства, сказала : « Саррочка, надеюсь , я никогда не увижу, как ты идешь по мостовой в обнимку с товарками в красной косынке и горланишь песни.»
В этой семье с родителями не спорили.

Летняя практика перед третьим курсом проходила в
школах возле польской границы. Гриша верхом наезжал в
соседнее сёло, где жили девчата из бригады, очаровывая их вышиванкой , легкой посадкой на коне – тут он был в своей стихии и выглядел очень, по маминым словам, романтично. Они читали стихи, гуляли, хохотали над маминым украинским : Пойдём по этой трьопочке! – Ой, не можу! Стэжкою,Саррочка, стэжкою!
Счастливые, молодые.
После третьего курса Гриша уговаривал
Саррочку пожениться и ехать вместе преподавать в село. Но оставить Киев… К тому же мама Саррочки тяжело заболела. Как её бросить! Дипломы у них были широкого профиля - можно преподавать химию и биологию, можно работать агрономом, можно работать в лаборатории научно-исследовательского института селекции и генетики пшеницы академика Цицина, куда Саррочку соглашались принять. Она обожала Киев (и заразила этой любовью свою дочь, никогда его не видевшую. Просто – есть город золотой…)
13
Гриша город не любил.
Расстались.
Направление он получил в село Золотоноша, стал завучем большой школы. Место хорошее, и дочь директора явно благоволит. Собственно, пора жениться. Но - пришло сообщение из военкомата о зачислении в 28-ю авиабригаду, расположенную в г.Конотоп. Надлежало быть в готовности и ждать вызова. Что ж, рассчитался в школе и отпросился в военкомате съездить в Бобринец, повидать семью.
Разрешили при условии, что по приезде сразу станет на учет в военкомате.
Дни счастливого свиданья с семьёй утекали, а никто не вызывал. Деньги кончились, стал искать работу. В техникуме, бывшей агрошколе, его помнили и охотно бы взяли, но штат уже укомплектован – есть только место преподавателя истории партии по книге Сталина «Вопросы ленинизма». Согласился.
Зарплата небольшая. Но техникум по прежнему был на самообеспечении и выдавал сотрудникам по пуду муки, а потом, правда, макухи, в месяц.
Завпед Карл Карлович – старый немец и старый знакомец был заядлый охотник и предложил Грише ездить с ним для компании. Техникум предоставлял ему по воскресеньям телегу с лошадью, можно было отъехать километров на 20.Себе он брал тульскую двустволку , Грише одалживал одноствольное ружьё и боеприпас. Они расходились по обе стороны от дороги по непаханой 5 лет земле с многолетней высокой травой, кишащей непуганой живностью – жирные перепелки, зайцы, лисы. Без добычи не возвращались. Теперь Полина могла даже менять часть дичи на муку, крупу.
В конце 1933 года состоялось расширенное, с участием комсомольцев, городское партсобрание. Клеймили
троцкистов, уже арестованных, и тех «пособников», кто
был с ними знаком. Раздраконили секретаря комсомольской организации, и Гриша вступился за него, поддержанный ропотом в рядах: отличный парень, мы хорошо его знаем, ну, откуда было известно – кто троцкист, кто нет? Сам-то он ведь не троцкист, что ж его из комсомола исключать! А что бегал с едой к жене троцкиста, так жалко же – молоденькая , осталась одна , на сносях.

14

В президиуме зашушукались и раздался резкий окрик: Что это ещё за Бирштейн? Подправил фамилию и думаешь, мы не догадались, чей ты родственник ? Пора
выводить на чистую воду таких «товарищей».

Зал замер .(Лев Троцкий –Бронштейн по рождению)
Многие знали Бирштейна с младых ногтей да и семью его
знали, но первая заповедь советской морали –не высовываться.

Гриша не слышал как кончилось собрание. Все
Выходили, обходя его. Карл буркнул: срочно ко мне!
Когда оглушенный Гриша явился в его кабинет, заставил
Написать заявление об уходе задним числом, оформил
«чистые документы» и приказал : завтра утром тебя не должно быть в городе. Спас.
Уехал Гриша. Почему-то манила Одесса. Там исполком земотдела направил его в Брадиевскую МТС. Проблема: в колхозах нету тягла, не то что трактора - просто лошади не сыщешь. Где тысячные
табуны, под которыми дрожала земля? Сожрала война, голод, коллективизация. В это время развернулось по решению партии массовое переселение крестьян с северных областей в полумёртвые украинские колхозы, обескровленные голодомором, но как их обеспечить скотом?
Решено было ехать в Белоруссию, скупать там лошадей. Григорий Семёныч - руководитель бригады, с ним ветврач, конюхи.
Что за лохматые коротышки в Минской области! Но живучие. Пока Г.С. и ветврач разъезжают по
районным рынкам, скупая и придирчиво выбирая добычу,
основной табун толчется под открытым небом в загоне
на вокзале Минска. Наконец, погрузились в теплушки. Вот каторга была всех накормить, вычистить, натаскать воды ! Одна лошадь пала. Это почему же – интересуется НКВД. Ветврач оправдывается : скрытый инкубационный период, отсутствие признаков болезни… Но начальство счастливо – получили эшелон лошадей! Решили Гришу отметить – в областной газете появилась статья о самоотверженном рейде бригады комсомольцев во главе с Григорием Бирштейном. Он прочитал – помертвел: увидят в Бобринце! Город в той же Одесской области, надо было дальше уехать!
Им дорожили – и в скотоводстве разбирается , и в агротехнике, чувствуется крестьянская жилка. Не то, что пролетарии, сильные только в догматах марксизма, присылаемые для укрепления руководящего звена. Но интуиция подсказывала, что пора уносить ноги.
Вспомнил, как математик Коляда уезжал в Гагры из
техникума по причине слабых легких.
Стал жаловаться: этот рейд подкосил здоровье,
15
надо к морю , лечить лёгкие. Отпустили.
И отправился он в Гагры, надеясь на помощь знакомого учителя. Остановился в гостинице, в основание которой били волны зимнего моря. Слушал этот грохот с отвращением: цыганка ему предсказала, что умрет он от воды.
Коляда умер от туберкулёза, место математика в школе свободно.
Но преподавать математику он не готов… главное –
страшно хотелось убраться отсюда.
В вестибюле гостиницы стал смотреть местные газеты, заметил объявление Махачкалинского земотдела:
нужны агрономы. Собрался, поехал. Там встретили приветливо: нужны агрономы, очень. Но поселиться тут
невозможно, видите какая на улицах публика: что ни мужчина – с кинжалом, женщины в чадре. Чужого они в свой дом ни за что не пустят. Вот если бы вы согласились поехать в район, там в МТС есть семейное общежитие.
Согласился.
Тут спохватились: а вы знакомы с хлопководством?
-Познакомлюсь.
И пошел искать книжный магазин, где и приобрёл судьбообразующий труд «Хлопководство на богаре» (неполивное)
С попутной машиной отправили в Ачикулакскую МТС,
Пожелали удачи.
Местный агроном извелся, ожидая замены, - иначе его не отпускали. Григорий Семёнович не лукавил, сказал, что
о хлопке впервые вчера услышал, и хорошо бы старожил
задержался на недельку, ввел его в курс дела, да и книжку вдвоём бы прочитать, а то ведь и не поймёшь.
Тот был на всё согласен.
Однако хлопок был не единственный сюрприз, тут занимались ещё овощеводством и виноделием.
На виноградниках работали русские женщины, бригадиры –
понятно, мужчины.
Изготовлением вина занимались специалисты немцы. Русским языком они не интересовались. При посещении хозяйства виноделов агроном бывал обязательно препровожден в подвал, где в огромных бочках зрели вина. Немец набирал из крана бокал вина, долго полоскал рот и выплёвывал в специальную чашу. После этого набирал агроному. Хорошо, тот вовремя заметил, что вино не пьют, а выплёвывают.
16
Происходил обмен мнениями: ЯВОЛЬ, снисходительно говорил немец. ГУУД - горячо возражал агроном. Переходили к следующей бочке. Григорию Семёновичу все вина казались отличными, а главное, одинаковыми. Хорошо, что немцы не нуждались в руководстве.
На овощах тоже работали русские. Сколько ни пыталось начальство заинтересовать местных ногайцев дивной красоты помидорами, огурцами – нет, подайте им рис
и барашка. Правда, и бахча была в почете. Ну, там работать особенно не надо.
Ногайские женщины работали от зари до зари на хлопке. За хлопок им давали всё: мануфактуру, сахар, спички, чай…
Мужчина появлялся из юрты попозже - с кошмой и трубкой. Солнце поднималось – он двигался в тени вокруг юрты, совершая до вечера круг. В сумерках появлялась жена, поила – кормила повелителя.
В степи паслись отары овец. Проскакать мимо, направляясь на плантации (обычно - без дороги, напрямик) не удавалось: останавливали свирепые громадные собаки - волкодавы. Очень послушные - окрик чабана, и они отходили. В кудлатой шерсти у них не видно ушей, оказалось – отрезаны. Чабанам интересен был новый человек, приезжий, повидавший и порт Николаева, и театры Киева и живых поэтов. Агроному было лестно их внимание, охотно останавливался размять ноги, отдохнуть среди вечных разъездов. Читал им
стихи :
Никогда я не был на Босфоре, я тебе придумаю о нём,
Всё равно глаза твои как море, голубым колышатся огнём.
И Уткина : на пристань – побережье качает паровик. Я,
Милая, приезжий, я в отпуск, фронтовик… Слушали зачарованно.
Однажды пожаловался: замучили змеи. Жильё дали в глиняном бараке: каморка без окна с деревянными нарами,
дверь прямо на улицу, не закрывается. Под вечер змеи ползут погреться, наверное, есть ядовитые. Чабаны посочувствовали и подарили молодого волкодава по имени Буян. Он расправлялся со змеями одним ударом когтистой лапы.
Благодаря Буяну Григорий Семёнович стал очень популярен

17
в посёлке: когда в МТС приезжала кинопередвижка, сеансы начинались вечером под открытым небом. Туда идти было километра 2, через речку, по деревянным мосткам.
На тропинку и доски выползали на закате змеи. То одна , то другая женщина забегала в каморку: Григорий Семёнович, вы же пойдете в кино?
Хочешь - не хочешь, посмотрел все фильмы. Впереди шел
Буян, расчищая дорогу, дальше боязливый женский отряд,
в арьергарде Г.С.
Для поездок на плантации за Г.С. закрепили кобылу Асю. Начальство было довольно: не надо повозки, возницы. Агроном сам седлает и летает по бездорожью
как абрек. Ася так любила сахар, водившийся у Г.С. что ходила за ним как собака, никогда он её не привязывал. Однажды совещание в МТС затянулось, Ася устала ждать и отправилась его искать.
Зашла в правление, бесстрашно протопала по
коридору и толкнула дверь в кабинет, где слышались голоса. Какой был шок, когда посреди совещания в дверях показалась приветливо фыркающая конская голова! Выдворить её была проблема: в коридоре не развернёшься, а пятиться кони не любят.
В Бобринце голодали. То и дело Григорий Семёнович сооружал плотные ящики для посылок, писал на них «стекло» и рисовал рюмки. Внутрь насыпал недозволенные 10 кг муки и отправлял домой. Продукты на Украину посылать запрещалось.
Однажды он задержался на плантации допоздна, решил переночевать, а утром вернуться в свою каморку. Чтобы
никого не стеснять, лег на улице. Его отговаривали:
Комары заедят! Отмахнулся – меня насекомые не любят.
Однако нашелся комар-извращенец, отведал Гришиной крови и заразил малярией. Строго по графику ( который
Г.С. не сразу уловил) начинался ледяной озноб, потом горячка, бред. Не раз Ася бережно привозила обвисшего без памяти седока и останавливалась у барака, ожидая, пока кто-нибудь заметит и уведет его в каморку. Ветврач кормил хиной, но улучшений не наступало-
он просто таял. Однажды после приступа пошел, качаясь,
к речке отмыть липкий пот. Оказалось глубоко, он сразу пошел ко дну – плавать не умел. Верный Буян ринулся вниз, и уцепившись за его длинную шерсть, Григорий Семёнович выбрался на берег.
Ася теперь не скакала – тихонько шагом
18
несла слабого седока. Змеи не успевали укусить, когда она летела галопом, а теперь – гадюка ударила её в живот. Лечили долго, но прежней прыти никогда уж не было.
Врач сказал: нужно поменять климат. Уезжайте.
Г.С. медлил. Куда ехать ? Дома голод и ретивые активисты – антитроцкисты.
Работу искать он не в состоянии – кто возьмет больного. И сил нет.
Главный инженер МТС поговорил с глупым агрономом:
Мы вас отпускаем, что не уезжаете? - Некуда. Всё рассказал.
Есть же добрые люди на белом свете! Глав.инж. связался с знакомым председателем колхоза в Пятигорске-
рассказал, какой был у него агроном, и какой стал, уговорил - попробуем спасти. И вот Бирштейн отправлен
в Пятигорск на должность агронома-хлопковода по переводу (даже дорогу оплатили). Буяна охотно взяли соседи.

И он воскрес! Малярии – нет. Голодных на улицах – нет. С жильём в курортном городе, конечно, сложно, но он
согласен на любую общагу.
А семья погибает. Решился идти на поклон к начальству, просить за родных. Помогли: вскоре прибыли по переводу в теплушке полуживые дети, Исруел с женой и красивые лошадки: сена – то им всегда хватало. Лошадей забрали в колхоз, Исруел стал сторожем лесного склада. Гриша искал жильё и нашёл завалюшку с огромным огородом в Горячеводске, пригороде Пятигорска. За неё пришлось отдать своё сокровище – ружьё Зауэр 3 кольца. Два ствола у него были под дробь, сверху один под пулю, ложе с чеканкой. С трудом выторговал его у немца в Ачикулаке, теперь пришлось отдать за жильё. Мрачный безлошадный Исруел стал копать канаву под фундамент нового дома. Он строил его до 1941 года.
Переписка с Саррочкой не прекращалась. Гриша писал
про путешествие в Минск, про ногайцев и немцев, про Асю и Буяна, про дивный город Пятигорск. Она ему - о страшной агонии и смерти мамы, о гениальном Цицине , скрестившем пшеницу с пыреем, о курсах английского языка.
Однажды Саррочка приехала в Пятигорск по турпутёвке в сопровождении одного из последних “друзей дома», не терявшего надежды приручить Саррочку, и была очарована
19
– город походил на театральные декорации: прямо в городе - Машук с сетью манящих тропинок по зеленым склонам, Бештау с белоснежной главой, лазурный Провал, источники с целебной водой, и воздух, дивный воздух нагорья.
Они встретились с Гришей, старые друзья, и их вновь потянуло друг к другу. Вероломно покинув спутника, Саррочка выходит замуж за Гришу, впрочем, она ведь ничего не обещала. Саррочка уехала в Киев рассчитаться на работе и взять вещички.
Тем временем начальство решило, что колхозу не место в курортном городе и переселило его куда-то в
плавни за Подкумок. Отец отказался переселяться, боясь малярии. Начались поиски работы, но не нужны в Пятигорске агрономы, и учителей хватает. Наконец обнаружился в Ессентуках трест по хлопководству. Там
нужен был редактор альманаха - ежемесячника, задуман был литературно- производственный гибрид.
Хорошо, что вы хлопковод, - сказали ему – но нужны ещё и литературные способности.
Тут в ход пошла заветная тетрадка стихов. Стихи понравились и место редактора было ему обеспечено.
Приехала мама, началась семейная жизнь и поиски работы для неё.
Неожиданно (всегда неожиданно) трест прикрыли вместе с альманахом. Увы, сжигая архивы, сгубили и заветную тетрадку стихов.
Теперь безработными оказались оба.
Что ж, выхода нет – знакомой дорогой в земотдел, где всегда нужны агрономы в МТС. Направили в Ипатьевское.
Это была большая станица с сухим степным климатом, приятным коллективом и работой для обоих. Секретарь райкома партии Гриншпун подружился с отцом, а его жена эстонка Эльза, редактор местной газеты – с мамой. Она была рада грамотному человеку и дала маме место корректора, а потом стала поручать небольшие статьи.
Материал для них всегда находился в МТС – тут жизнь била ключом.
При переводе в Степное на новое место работы
Гриншпун перетащил с собой штат ближайших сотрудников,
в том числе Бирштейнов. Отец теперь ездил в коляске с кучером. Кони были – звери. Два конюха держали их под уздцы, пока усаживался седок и кучер разбирал вожжи. Открывали ворота и, наконец, « Пускай!»

20
Коляска вихрем вылетала на улицу и неслась, вздымая и обгоняя тучу пыли.
Всё шло неплохо, только жильё было – каморка величиной с чемодан и когда пришло время рожать, маме
пришлось отправиться в Киев. Теперь уже не в шикарную квартиру на Меринговской, а в двухкомнатную на ул. Саксаганского, куда переселили поредевшее семейство. Отец не унывал, ведь Гриншпун твердо обещал, что к возвращению Саррочки квартира будет.
Но однажды исчезли и Гриншпун и его Эльза. ВРАГИ НАРОДА. Сотрудники исчезали один за другим. Наконец, из начальства осталось двое: Бирштейн и главный бухгалтер. Тот горько шутил: наверное, нас разыгрывают в орёл- решку: кого первого, кого второго арестовать. Отец догадывался, что ждёт его – ближайшего приятеля «врагов» и сам себе подал заявление на расчет: квартиры нет, жена сбежала, он срочно должен ехать в Киев. Уволил себя.
В то время широко внедрялся в хлопководческих хозяйствах метод чеканки-обрезка бутонов хлопчатника, в результате чего вырастали бутоны помельче, но во множестве. »Народный академик» Трофим Лысенко подсмотрел этот старый метод и присвоил идею, теперь метод стал обязательным. Кто против Лысенко – враг народа, расправа немедленная. Одна из обязанностей агронома при МТС – следить за неукоснительным выполнением требований Лысенко во всех хозяйствах. Может быть, Гриншпуны позволили себе иронизировать? Впрочем, достаточно было любого доноса.

В Киеве не было ни квартиры, ни работы, и отец продолжал попытки устроиться на юге.
Нашлось место на Таманском перешейке – и агроном нужен и лаборант в лабораторию виноградарства. Дом стоял у пристани, куда причаливал паром из Керчи. Утром отец бежал на пристань быстренько надергать 15-20 бычков, чтобы мама успела нажарить их на завтрак.
Казалось, бычки в очереди стояли к удочке. Уходили, оставив дочку няне.
Яркое воспоминание: вернулись с работы, а дочка в
белом окровавленном платьице сидит на полу , шлёпая руками по красной луже. Мама сползает вниз по стенке, папа подхватывает дитя на руки и сильный запах вина
отрезвляет его. Плюхнул дочку в лужу, подхватил жену.
-Это вино, Са, ты слышишь, успокойся.
Осталось загадкой, как может годовалое дитя перевернуть десятилитровую бутыль.
Спать ребёнка укладывали в гамак. Под гамак ложился Накс, верный спаниель; на чужих он грозно рычал, а если из гамака слышалось хныканье, старался добраться до личика, облизать и утешить. Меня он охранял, отца слушался, а с мамой обращался панибратски, прыгал на грудь, чуть наземь не валил. Ему же надо облизать, а она, видите, отворачивается.
Приехала Машенька – плескаться в море,
няньчить племянницу, играть с Наксом и, округлив глаза, шептаться с сестрой: её настойчиво звал замуж рябой добродушный Слон – Сёмка Гинзбург, весёлый, некрасивый, а симпатичный – сил нет.
Вскоре она укатила с ним в Харьков. Что случилось с весёлым Сёмкой, может, противная харьковская вода

21
повлияла? Он превратился в замученного язвенника, вечно страдающего от боли.
Отец мамы Исаак Моисеевич остался один в двухкомнатной квартире, и его грозили уплотнить. Он слал панические письма: возвращайтесь скорее, а то мне подселят чужих людей.
Папа понимал, что для города нужна специальность,
пригодная в тяжелой промышленности, и стал сдавать экзамены в заочный институт цветметаллов и золота и ещё почему-то в иняз, на английское отделение. Его приняли, теперь он мог претендовать на работу на заводе. Наконец отправились в Киев.
Но время было упущено. Исаак Моисеевич жил за ширмой в проходной комнате, а в дальней – чужая семья. Теперь вместо ширмы устроили дощатую перегородку и зажили там вчетвером, слушая упрёки: дотянули.
Работать отец пошёл на завод «Автомат», в гальванический цех мастером. Условия были тяжелые –
ядовитые испарения из ванн, ночные смены, невозможность выспаться днём, и брак, постоянный брак из-за устаревшего оборудования. Он почти ничего не зарабатывал, работа была сдельная.
И никаких видов на жильё.
Наконец не выдержал, отправился в наркомат текстильной промышленности и был принят как специалист – хлопковод в отдел контрактации и заказов. Он был в управлении Юга и курировал три области: Одесскую, Николаевскую и Херсонскую. Для жилья отвели ему дачу
в Пуще-Водице, в красивейшем месте, куда шумно налетали друзья дома.
Ежедневно толклись вокруг добровольные няньки, а мама
стояла у примуса: всех гостей надо накормить - непреложный закон дома Кацовых, но не хватает ни денег, ни сил. Отец постоянно был в разъездах. Когда похолодало, гости исчезли, но возникла новая проблема: печки нет, стены заиндевели. Как
жить с дитём в таких условиях? Пришлось снова проситься к Исааку Моисеевичу. Проблема решилась сама собой:
в наркомате решили сократить раздутые штаты и предложили отцу для постоянной работы любую из трёх знакомых областей. Он выбрал Николаевскую.
Поселились в Снегирёвке. Старший агроном МТС, присланный из центра, получил отличную квартиру. Мама
работала в лаборатории по проверке зерна, дочка прыгала под присмотром чистенькой немки из местных, она же поила молоком от своей коровы. Стали обживаться, был куплен книжный шкаф, постепенно заполнявшийся
22
подписными изданиями, отец купил ружьё и первый предмет роскоши – коричневый кожаный диван.
Для разъездов был прикреплён немец-кучер со своими (бывшими своими, а теперь колхозными) лошадьми и коляской.
Хозяйство было богатое: в кладовой не знали другой меры веса – только мешок. Закажет отец муки или крупы – привозят мешком. Однажды председатель подопечного колхоза показал отцу корову:
Эта красавица – твоя!
-?
-В колхозе каждый имеет право на корову, тем более-старший агроном.
Отец засмеялся, представив, как мама выгребает навоз и доит это рогатое чудо.
- Не берешь? Ну, пусть ходит в стаде, но она твоя.
Одно из первых моих воспоминаний: отец ведет со двора двух лошадей, зовёт меня. Я подбегаю, получаю в руки повод серой лошади.
-Не бойся, она смирная! – кричит отец возмущённой маме.
Я в восторге. Надо мной кивает в такт шагам огромная светлая голова, смотрит умным глазом. Я дергаю повод: Но, но! – хочу бежать с ней наперегонки.
-Папа, она не слушает!
Отец укоряет:- Она же устала, весь день бегала с коляской. Не дергай её.
Наверное, вспомнив детство, отец решил и меня познакомить с лошадьми смолоду. Мне ещё не было четырёх лет, шла весна 41-го года.
22 июня. Мне трудно осознать, что для нынешней молодёжи этот день так же неразличим в тумане давней истории, как, скажем, день начала первой мировой или крымской войны.

На войну отец не был сразу мобилизован, он получил бронь как ценный специалист. Но уже в июле «забронированные» были вызваны, вооружены немецкими винтовками из запасов НКВД и отправлены защищать Николаев.
Двигались верхом, а отец, отличный конник, не мог справиться с лошадью – не шла она, и всё. Наконец старший скомандовал привал и подошёл разбираться, в чём дело.
Отец осмотрел копыта, спину. Увидел, что у бедной коняги вымя раздуто от молока – её оторвали от жеребёнка, она не могла уже идти. С опаской попытался
её доить – она потянулась к нему мордой. Думал , укусит, но нет , она благодарно ласкала, трогала его губами за плечо. Ребята осмелели, стали подставлять котелки; оказалось, молоко жидкое, но очень сладкое.
Проходя по городу, наблюдали отчаянную суматоху-
раненных выводили и сажали в телеги и машины, масса бумаг летала по улицам, все спешили погрузиться на корабли.
За городом перешли деревянный мост через Ингул,
здесь была их позиция. Укрытия для лошадей не было никакого. Посовещались – они же нас демаскируют! И решили отпустить. Кто-то лихо свистнул – и
застучали копыта по мосту, помчались лошадки домой.
Сами же уселись на землю – отрытые заранее окопы были всклень полны водой.
Наутро появились отступавшие к мосту бойцы, а следом и немецкие мотоциклисты с пулеметами на колясках.
Ополченцы быстро расстреляли выданные патроны,
теперь они были безоружны. Отступавшие кричали им:
Стреляйте, предатели, почему вы не стреляете? Нет патронов? Сбрасывали им c телег ящики патронов. Да только не подходили они к немецким винтовкам. С помощью отступавших бойцов немцев всё же отбили. Начался миномётный обстрел, и отца накрыло взрывом. Когда он очнулся - не мог встать на ноги, кровь текла из ушей, из носа и был абсолютно глух. Пристроили на телегу, снабдили бумагой: раненный боец Бирштейн направляется в глубь страны для излечения.(Этот листок хранится в папке с документами по сей день). Предполагалось, что за рекой его сдадут в первый же госпиталь. Но город был пуст.
- Куда ж тебя ?- растерялся возница.

22

Ополченцев сменила регулярная воинская часть, они отправились пешком в Снегиревку. Нагнали стоявшую подводу и прибыли домой вместе.
Дома - никого. Семья безнадёжно сидела на станции, где не было никаких поездов. Отец приказал своему постоянному кучеру - немцу снарядить повозку, взять в доме кое-какие припасы и ехать на станцию. Подъехали к платформе, отец пытался встать на телеге, высмотреть своих – и наконец мы увидели его, в окровавленной повязке на голове, с восковым лицом, шатающегося над толпой. Он сказал: быстро в телегу! и ещё: я ничего не слышу. И приказал ехать подальше от станции, на восток, даже не заезжая домой. Он ждал не поезда, а бомбёжки.
Дороги были запружены пешими и подводами, особенно много скапливалось народу возле хилых переправ через речушки, потому что лошадей выпрягали, перетаскивали вручную телеги на тот берег, помогая друг другу, и снова запрягали.
Немец нервничал, хотел вернуться. Пришлось отпустить. Теперь совсем стало несладко. Мама боялась этого зверя- лошади, а папа держался на ногах, только когда за что-то держался.
Всё же добрались до Дона. Здесь в станице Базковской
председатель сельсовета уговорил отца остаться, подлечиться, а маме работать секретарём в сельсовете. «Подлечитесь – будете у нас агрономом.» Отец так измучился в дороге, что не спорил. Кто думал в 41-м, что немцы дойдут до Дона! За зиму он окреп,мог уже работать на подвозке дров на «своих» лошадях.
Прошло полгода. Весной пришла повестка- завтра явиться в военкомат. Военкомат находился в Вешенской, на том берегу Дона. Лёд таял, покрылся ручьями и полыньями. Новобранцы решили идти на рассвете, до солнца. Но вот беда – бабы не отпускают своих родимых, тащатся рядом по льду!
А добравшись до берега – не уходят, хотят проводить в военкомат. Тут уж прогнали их с руганью и смотрели с
замиранием сердца, как они в ярком утреннем свете, скользя, взмахивая руками, шлёпают по воде, перебираются назад. Слава богу, дошли до берега - и завыли, завыли. Мужчины помахали им, поклонились и пошли в Вешенскую.
Отца направили в Сталинградское танковое училище. (Глуховат ещё, но в танке всё равно оглохнет.) Там учили воевать на маленьких танках Т-60 с двадцатимиллиметровой пушечкой «швак”. Экипаж 2 человека, командир и водитель. Как пишут теперь, эта пушка не причиняла особых повреждений немецкой технике.

24
Отряд готовили к отправке под Харьков. ( Мало кто вернулся из этого котла.)
Однако машины отец не получил, несколько человек с высшим образованием были отобраны для отправки в г.Курган для изучения танка Т-34. Курсанты устроили настоящий бунт: хотим на фронт! как же, стоял безоружный перед немцами в Николаеве, уходил под бомбами до Дона, а теперь, когда в руках настоящее оружие – не дадут воевать?
Начальник училища Горулько обнажил револьвер: невыполнение приказа – дезертирство! Дезертирам – расстрел.
Затихли.
В это время мама продолжала работать в сельсовете
Базковской: отступавшие части заполняли станицу, в сельсовете толчея, всем нужно поскорее оформить документы на продовольствие и лошадей. Несколько раз мама просила дать подводу, отправить её на станцию.
-А работать кто будет? – был ответ.
Наконец, наступила тишина. Армия ушла. Начальство исчезло, не прощаясь, бросив документы и печати. Мама
пошла на конюшню, умоляла дать подводу.
-А никто не приказывал, - насмешничали казачки.
Что её жалеть, жидовку, белоручку? Сидела среди начальства полгода, городская, а теперь – спасайте её.
Побежала на квартиру, собрала теплую одежду себе и дочке, портфель с документами, дочку за руку – и пошла пешком.
Далеко ли уйдёт 5-летний ребенок? Надо нести. День за днём она тащилась по степной дороге с непосильной ношей, пила из каких-то ручьёв.
Однажды ремонтная летучка остановилась сменить
скат. Пока солдаты возились с колесом, молоденький лейтенант смотрел на обочину, где сидела замученная женщина с иконописным лицом и мертвой девочкой на руках. Он подошел.
Умерла?
Женщина встрепенулась: Нет, нет! Нет ли у вас чистой воды?
Он дал флягу. Девочка глотнула, зашевелилась, но не пришла в сознание. И он не смог нас оставить. Приказал-
подсадили в машину, напоили, дали хлеба. Это было преступление – нельзя в военную машину сажать

25
гражданских. Милый юный лейтенант! Как часто мама вспоминала, благословляла тебя, нашего спасителя.
Не знаем ни имени, ни судьбы твоей…
В фургоне посреди кузова был прикреплен станок, вдоль стенок сидели солдаты, с трудом поместились. Но мы ехали! Долго, медленно, то пережидая налёт, то стоя в очереди на переправу. Наконец в пригороде Сталинграда нас высадили – тут могли быть патрули. Мама поплелась по городу в поисках эвакпункта.
Нас разместили в здании школы, забитом беженцами.
Ждали очереди на переправу через Волгу. Немцы бомбили город непрестанно. Мы бежали прятаться в заросли акации; о ненавистное дерево, не дающее настоящей тени, не дающее укрытия.
Однажды мама раздобыла молока. Одолжив кастрюльку,
она устроила очаг из двух кирпичей и щепок во дворе школы. Они не разгорались. Пошла поискать палочек, дровишек, поставив дочку рядом, велела никуда не отходить. Сзади грохнуло. Обернувшись, она увидела, как медленно оседает стена школы и вздымается туча пыли. Прибежала назад – молоко закипает, дочка на месте. О счастье!
Но налёта же не было! Это немцы придумали сюрприз – бомбу замедленного действия.
Наконец, переправа. Ночь, на чёрной воде горит баржа
с раненными. Люди кричат в огне, бросаются в воду. Никто их не спасает. Наше судно медленно – как медленно! проплывает мимо. Снова самолёты, мама зажимает мне уши.
Этот кошмар повторялся много лет, когда поднималась
температура – а я часто болела и оглашала дом криками:
Огонь! Горит! И рвалась бежать.
На восточном берегу старались срочно под бомбёжками отправлять эшелоны – на восток, подальше. Бог знает, куда мы ехали, пересадок было много. И люди – такие разные! Однажды, вися на подножке, мама взмолилась:
Помогите, я падаю! Чья-то рука сверху опустилась и втащила меня за шкирку на верхнюю площадку, так что мама смогла уцепиться обеими руками. Чья-то рука
на платформе, пока мама бегала компостировать билет,
выдернула из-под меня узел с зимним пальтишком, так что в Кунгуре, куда мы наконец прибыли, мне было не в чем выйти на улицу всю зиму.
В Кунгуре в 10-метровой комнате жили мамины сёстры
26
Бетти и Клара, отец Исаак Моисеевич, Бетины дети Иза
И Генриетта. Спать ложились покотом на полу, поворачивались все вместе. Мы, вшивые, полумертвые, прибыли, когда нас уже мысленно похоронили. Я – в фурункулах и немая, мама – босая, с опухшими и потрескавшимися до крови ногами. Крохотный Кунгур не мог вместить эвакуированных, предлагали ехать в колхозы. Что бессильной маме делать в заснеженной деревне? Только умереть. Но нет работы – нет карточек, нет пайка. И сестры, отрывая продукты от себя, от детей, кормили нас всю зиму.
Потеплело, и я вышла на улицу. Детвора смотрела на меня с ужасом: голова в болячках от фурункулёза, между ними
выстрижены волосы, торчат клочьями. – Не подходи! –кричали они и даже бросали камни. Напрасно мои сестрички объясняли, что я не заразная, что они же рядом спят, и ничего.( Может, с тех пор я боюсь толпы,
коллектива).
Наконец, было получено разрешение на въезд и прописку в Челябинск. Туда был эвакуирован из Харькова
завод, где работал Сёма, он стал главным теплотехником на заводе Калющенко, там делали мины. Машенька работала экономистом и звала к себе любимую сестру, а Сёмка любил всех, кого любила Маша. В самом деле, в большом промышленном городе нашлась работа для мамы.
Гинзбурги жили на чердаке многоэтажного дома. Вокруг кирпичной печной трубы, всегда тёплой, было огорожено пространство метра по полтора с каждой стороны. Так что
прекрасно вписалась ещё одна кровать для нас с мамой, заслонённая трубой.
Мама работала в ателье индпошива секретарём, приемщицей-всем. Закройщицы были прекрасные, из эвакуированных, а заказчицы – из привилегированных, жёны начальства. Часто они пытались дать маме взятку, чтобы она оформила заказ без очереди. Она не брала, и закройщицы стали относиться к ней с симпатией. Иногда, если оставался кусок хорошей ткани метра полтора – шили ей изящнейшие платья; на неё не надо много материи. Мама носила их лет 20, штопая и подновляя.
,
По воскресеньям, если Слон был выходной, мама уводила меня из дому, давая молодёжи понежиться.
Я скулила, если был мороз, маме в её ботиках тоже было не сладко. Но в театрах были такие

27
утренники! В Челябу переехали Ленинградские театры, артисты были- волшебники. Снежная королева, Три апельсина, Турандот, Пигмалион…
Или шли в детскую библиотеку – далеко, за парком. Найдя интересную книжку, коварная МА начинала её читать и говорила: а дальше – сама.
Пришлось научиться, но это было совсем не то, что слушать её чудный голос.
Всю эту жизнь накрывала черная туча тревоги:
Где папа? Жив ли? Никаких вестей после призыва его в армию не было. А был он в Челябинске, получали они танки после окончания Курганского училища, и сведения о семье дошли за 2 дня до отправки на фронт. И вот сообщение: семья проживает в Челябинске, по улице Цвиллинга 36. Какая была встреча! Свою единственную ночь они провели в танке под брезентом, на морозе, кутаясь в одолженные у ребят полушубки.
На следующий вечер все пошли провожать отца на фронт, оставив меня, больную, реветь дома. Отец оформил маме продуктовый аттестат, теперь нам стали перепадать крохи американской помощи. Мы узнали божественный вкус свиной тушенки, увы, недоступной для язвенника – Слона, а однажды я получила куклу – черного лукавого Джонни в
полосатой пижаме.
В Германии в 1946 году отец изумлённо поглядел на замызганного битого негра в моих руках и купил куклу. Это была роскошная синеглазая красавица, которая уакала и хлопала ресницами при наклоне. Я любовалась ею, но любила только Джонни.
В Челябинске как только я узнала, что наш папа – танкист, стала липнуть к танкистам на улице, в Челябе они часто встречались. Несколько раз приводила их домой, часто подвыпивших, к ужасу мамы и Машеньки. Они же поедут на фронт, значит, увидят папу! Меня ругали – не помогало.
Наконец, «выгнали из дому», предварительно заперев дверь из коридора на лестницу, чтобы и вправду не ушла. Тоскуя в тёмном коридоре я под давлением обстоятельств, наконец, пообещала, что больше не буду. Такова тирания взрослых!

В августе 1942 года немцы подошли к Пятигорску.
Полина долго убеждала Исруела бежать, но он упрямо повторял: я знаю немцев, они таки очень порядочные люди. Не верь газетам!
Махнув рукой, Полина стала собирать узелки для трёх
дочерей и для себя. Маруся, жена краснофлотца, давно была в эвакуации, а младшие ушли с Полиной на север, в станицы.
Кирпатые, хорошенькие, говорящие, как все вокруг, на «суржике»( смесь русского с украинским), они сошли за хохлушек – погорельцев и «розбиглыся межи людьмы, мов мышенята». А кто откажется от бесплатной батрачки. Но пожилая Полина далеко уйти не смогла. Перебивалась на огородах кукурузой, сырой картошкой, пока какая-то женщина не застала её больную, простуженную, не успевшую спрятаться в кукурузу. Сердобольная казачка
28
привела её в дом, подлечила. А в январе немцы откатились от Пятигорска. Вернулись женщины домой и узнали о судьбе Исруела.
Евреев согнали на стеклозавод близ Минвод, приказали рыть котлован, там и расстреляли.
Дом, который построил Исруел, уцелел. Что ж, надо было копать огород, выживать.
Эшелон с танками следовал в Белоруссию. На Урале была лютая зима, а здесь уже нет снега. Приказали окопаться, но вскоре спешно вернули на станцию и повезли в обратном направлении. Наконец, прибыли.
Отца с экипажем и ещё нескольких ребят вызвали в штаб.
Там приказали сдать документы и все личные вещи. Предстоял рейд по тылам врага: уничтожать склады, коммуникации, навести панику в тылу противника –
и вернуться. Маршрут оказался удачным: у немцев в этом районе были только лёгкие и средние танки с бензиновыми двигателями – PZ- 2 и PZ -3, они горели как спички.
Те, кто вернулся, были направлены в район станции Хомуты. Наступило затишье, армия накапливала силы.
В это время стали прибывать танки союзников –английские, Матильда и Валентайн, с лёгкой, «ручной» пушкой. Моторы у них были бензиновые, они легко загорались, но были довольно маневренными и быстроходными. Ребята брали их просто покататься .
Американские же танки, высокие и узкие, застревали при малейшей непогоде, то и дело их вытаскивали тридцатьчетвёрками. Отец подробно и любовно описывает свою машину. Это был опытный экземпляр: коробка передач
не четырёх, а пятискоростная, пушка не 76, а 85 мм. Экипаж, как положено, 4 человека: внизу механик –водитель и радист, в башне –командир танка и заряжающий. Два пулемета: у радиста и заряжающего.
29
Битва началась в июле. Громадные скопления танков- то своих, то немецких утюжили территорию, то наступая, то отступая, давили трупы, горели и взрывались, наматывали на траки человечье мясо. Снаряд взорвался, сорвав гусеницу отцовского танка, разрушив шкив, но экипаж не пострадал. Бой катился вперед, танк остался в тишине. Предстояло ждать тягач или танк, кто их оттащит на СПАМ - сборный пункт аварийных машин. Откинув люк, танкисты попытались выбраться из раскалённого под солнцем танка, но тут же согнулись от страшного приступа рвоты – вонь стояла неимоверная, и что у них на гусеницах – лучше было не смотреть. Наконец, хлебнув спирта из фляжек, немного пришли в себя и разбрелись вокруг собирать медальоны с убитых красноармейцев.
Никто не приехал за ними до вечера, второй день они тоже тревожно прождали, кто появится – свои или немцы. Голодные – в этой обстановке есть было невозможно. Наконец, о них вспомнили, появился тягач.
На СПАМЕ скопилось неимоверное количество техники,
немцы бомбили площадку, не различая, что крошат металлолом. Осколок снаряда прошил ногу отцу, его отправили в прифронтовой госпиталь.
Рана была чистая, сквозная, и отец быстро поправлялся. Было известно, что из госпиталя всех скопом отправляют в 48-й пехотный полк, а хотелось к своим, танкистам. Поэтому, не дожидаясь выписки, он сговорился с ещё одним выздоравливающим и они удрали в расположенный поблизости танковый батальон. Хромой и глуховатый вояка всё же пригодился – его отправили сопровождающим с эшелоном разбитых танков, требующих капитального ремонта, в Москву, на ремонтный завод.
Едва платформы с танками затолкали на заводскую ветку, как туча чумазых подростков, вооруженных гаечными ключами, под руководством
пожилых рабочих стала « раскулачивать» машины, снимая
с них детали и приборы. Возмущённых бойцов привычно успокаивали: идите в заводоуправление, вам всё объяснят.
Объяснили: не хватает рук, не хватает деталей, отремонтированные машины нужно срочно доукомплектовать и отправить на фронт. Среди вас есть станочники? Нет?
Значит, помогайте на подсобных работах – погрузка-разгрузка, разборка, очистка деталей керосином. Ступайте в цех, вам дадут работу. И понеслась: в 2 смены, быстрей, поспал и снова в цех и снова спешка.
Всего не хватает, но эшелоны с танками регулярно уходят на фронт. Наконец, уходит на первый белорусский фронт эшелон, сопровождаемый отцом с командой. Москвы-то так и не увидели! – сожалели бойцы.
Отец снова попал в госпиталь с недолеченной ногой, рана воспалилась, ходить было трудно.
Это был небольшой госпиталь при танковых частях. Здесь прибывающих подвергли санобработке:
30

разделись на брезенте прямо на морозе и прыгнули в подвал, где стояли бочки с горячей и холодной водой. Мойся вдоволь! По команде – голышом на мороз, и бегом по кругу, по огромному брезенту, лежащему на снегу. Разогрелись, растерлись, надели чистое бельё. Тут и форма из вошебойки, ещё горячая, подоспела. Никто не заболел, даже не чихнул!
Из штаба фронта прибыло начальство, отбирали офицеров для организации 126-го ремонтного танкового батальона. И госпиталь посетили, искали не совсем годных в строй, но бывалых танкистов. Батальон подчинялся непосредственно штабу первого Белорусского фронта, которым командовал Жуков; бойцы его боготворили.
Отец стал заместителем, а потом начальником ОТК батальона. Две роты занимались средним ремонтом,
а третья, которой командовал Павел Чубурин – более серьёзным. С ним, бывшим учителем из Воронежа, отец очень подружился. Не раз они участвовали в ночных рейдах на нейтральную полосу, откуда под огнём вытаскивали разбитые танки.
Фронт приближался к границе с Польшей. Однажды, когда батальон стоял в маленьком белорусском селе,
на дороге показались колона немцев – окруженная часть шла по нашим тылам на запад. Если бы ремонтники разбежались, немцы, вероятно, прошли бы мимо. Но батальон принял бой. Отец, Чубурин и несколько солдат отстреливались в заслоне, и ни одна пуля бывшего охотника не пропадала даром. Немцы теряли солдат, но не отступали. Стрельба из пистолетов и автоматов их не останавливала, положение становилось угрожающим. Вот когда зарычали моторы танков, и на дорогу выполз, поводя пушкой, первый Т-34 – немцы бежали в лес. Панцер, панцер! Это была «психическая атака». В танках не было ни патронов, ни снарядов, в расположении батальона не было ни одной боеспособной машины.
Прибыло подкрепление, пехота стала прочёсывать лес; ремонтники занялись своей работой.
Участники боя были награждены, отец получил орден
Красной Звезды.
В девяностых годах, когда отцу было уж за 80, его вызвали в военкомат. Розовощёкий майор спросил: а почему вы, т.Бирштейн, считаете себя участником боевых действий? Кто брал города – имеет ордена и медали, например, за взятие Будапешта, взятие Берлина, а у вас за что орден-то?
Отец ответил, что не брал он города, он оставил немцам Николаев и Снегиревскую в 41-м году, а орден за то, что не отдал крохотное село, и названия его не знает. Что ж, сказал майор, обсудим этот вопрос
с начальством.
Эта беседа не имела последствий, но отец был так расстроен, что я даже не смела его утешать.

31
Итак, война катилась на запад. Однажды прошел слух, что на ближайшей станции стоит цистерна со спиртом. И правда, простреленная в нескольких местах цистерна щетинилась струями, дух стоял умопомрачительный. Спирт набирали в котелки, канистры, даже в наружные топливные баки.
В расположении батальона устроили, естественно, вечер отдыха.
Убери автомат,- сказал молоденький, только прибывший боец механику- водителю, старому сослуживцу отца. Что ты в живот мне его тычешь! - Да он не заряжен - ответил тот и продемонстрировал – бах! И мальчишка лежит убитый. Магазин-то был пуст…
Отца назначили дознавателем этого происшествия. Ясно было, что пьяный дурак угробил молодого бойца, что уж тут дознавать. Заплачет где-то мама совсем юного парня. За это водитель должен быть расстрелян. И тогда ещё одна семья будет убиваться, гадая, что же случилось - ведь не в бою погиб, а расстрелян.
Отец написал заключение – несчастный случай по причине неисправности немецкого автомата.
После войны судьба их свела, работали на одном заводе и – помалкивали.
Появились тяжелые танки ИС-2 и ИС-3 с пушкой 122 мм и мощным мотором. Шесть таких танков заглохли, едва сойдя с платформы, не добравшись до фронта. ЧП! Ремонтники, в том числе и отец, пришли к выводу, что залито негодное топливо, произошло осмоление цилиндров; нужно перебрать и отмыть все моторы. Для ремонта моторов было предназначено подразделение Шабохина. Отца отправили договариваться о совместных действиях.
-Его легко найти - сказали ему - иди по просеке, как услышишь, гремит мать-перемать, аж деревья гнутся –это он. Отец смеялся: надо же было мне прийти в обед, когда он молчал. Всё же нашёл. Шабохин был замечательный организатор, совместными усилиями они оживили танки, и в дальнейшем - ценили друг друга.
Надо ли говорить о том, что вокруг уже суетилось НКВД-
кого бы расстрелять, но на этот раз не вышло продемонстрировать бдительность.

32
Когда батальон остановился в Познани, отремонтированные танки обкатывали прямо на улицах, ведь хотелось заодно и город посмотреть. Однажды отец с Чубуриным отправились в такой пробег и с танка слетела гусеница. Выскочили, стали разбираться. Тут о броню
щёлкнула пуля. Метнулись, спрятались за танк. Пока поднимешься на броню, к люку – перестреляют, как в тире. Стреляли с верхнего этажа здания. Так и сидели, пока проезжавшая самоходка не выручила - один выстрел,
и нет полдома. Она же отбуксировала в часть. Вот и наука: поляки не такие уж друзья.
Война закончилась, когда батальон стоял в немецком городке Бурге, между Магдебургом и Бранденбургом. Отец подавал рапорт за рапортом на демобилизацию. Но танкистов и летчиков не отпускали. Тогда сдался, попросил отпуск, чтобы привезти семью. Это позволили.
Летом 1946 года мы с мамой отправились из Челябы в Пятигорск. Отец хотел повидаться с родными и забрать нас с мамой с собой.
В Пятигорске грустная Маруся, вернувшаяся из Узбекистана, поведала маме новости: её муж Володя Печалов при встрече заявил: какая же ты старая и тощая!
На улицу стыдно вывести. Полина вмешалась: а ты сведи в кино Феню, что девушке одной ходить. Рослая пышная Феня устроила Володю и вскоре они уехали вдвоем. Мама была поражена и навсегда невзлюбила Полину. Ужасно было, что приехавший отец, казалось, не осуждал свою мать. Пойми, говорил он, у матери на руках было три невесты! Как
их прокормить? Вот она и старалась не упустить выгодного зятя - не одну, так другую возьмет.- Но как же Маруся, самая умная и порядочная из всех сестёр! Осталась с сыном одна!
-Да, Маруся очень хороший человек. Но она не пропадёт, работает учительницей, себя и сына прокормит.
У мамы было очень плохое настроение. Может, и Гриша хочет новенькую молодую жену?
В доме к тому времени оставалась из сестёр одна Маруся. За младшей, Клавочкой, прилетел из Германии Николай Городецкий, школьный её друг. Он служил под командованием Василия Сталина в авиадивизии , стоявшей в Потсдаме, и когда попросил месяц, чтобы поехать жениться, тот ответил: 3 дня. Слетаешь за ней на своём истребителе, свадьбу сыграем здесь. Так и сделали. Вася мог всё!

33
Катя вышла за Мишу, курортного парикмахера и дамского угодника, вечно из - за него переживала. Они поселились в доме изгнанных горцев в Кисловодске, и мы
втроём отправились их навестить. Участок располагался на склоне горы, дом из необработанных камней был с одной стороны одноэтажный, с другой-
трёхэтажный. У подножья – густой зеленый мох. В этот сказочный замок нас не пригласили. Предложили посмотреть сад. Мама тихо предупредила: ничего не проси, ничего не трогай. А что просить? Сад полон дивных, загадочных деревьев. Что это мохнатое? Персик? Его едят? А это синее? Слива? Такая большая?
Скоро родители устали от этого испытания и заторопились уходить: пора, мол, мама ждёт с обедом. Мы шли по нарядному Кисловодску. Видимо, они остро ощутили свою бездомность, и, чтобы поднять настроение, отец решил свести семью в ресторан. Ох, лучше бы он этого не делал!
В светлом зале на белых скатертях были поставлены
тарелки с чем-то непонятным: ярко желтый жир, исходящий паром, из него торчит восковая деталь (неизвестной мне курицы) и плавают похожие на червячков рисинки. И пахнет непонятно. Это не еда! – твердо заявила я. Не
ешьте, вы отравитесь!
-Доченька, это очень вкусная еда, куриный суп. И дорогая – папа заплатил много денег. Пожалуйста, не капризничай. Меня уговаривали ласково, потом сердито.
Я молча точила слёзы и сопли, ждала немедленной кончины родных и не пробовала ЭТО. Ясно же – суп это
картошка с лапшой, крупа- пшено, иногда гречка. А мясо…
День был испорчен окончательно. Холодок между родителями не таял.
Наконец, мы уехали в Германию. В Бурге отец занимал большую квартиру пополам с Чубуриным. Павел был
человек рассудительный и культурный. Часто он читал
нотации отцу: Григорий, что ты носишься на мотоцикле, как мальчишка! Неужели нельзя освоить автомобиль, ездить всей семьёй? Отец отругивался: ты, Павел совершенно обуржуазился! Но авто купил и мы покатили, теперь уже все вместе, в гости к Городецким. Красивая
была пара! Любящий Николай, прелестная Клавочка и крохотный игрушечный сынок.
Потом съездили в Берлин: захотелось посмотреть столицу. Зрелище бесконечных тёмно серых
34

развалин было настолько угнетающим, что я стала ныть, просить вернуться домой. Страшно было: тёмная Шпрее, тёмные клыки разбитых домов. Родители посовещались и отец повернул назад, не увидев ни Рейхстага, ни знаменитой Унтер ден линден, видно, им тоже стало тоскливо.
Однажды посетили Бетю. Здесь всё было печально:
В роскошном особняке с картинами и Мейсенским фарфором заплаканная сестра обняла маму. Борис, новый муж, сменивший Марк Абрамовича, гуляет с немками, водит пьяные компании, жизни нет.
Вскоре он удрал в американскую зону. Как Бетю не арестовали? Наверное, пожалели губить такую красавицу, разрешили вернуться в Союз. Но куда было ей ехать? Попросила помощи у Марк Абрамыча. Конечно, конечно он принял её вместе с новой дочкой.
Потом к ним приехала из Кунгура Клара и Исаак Моисеевич. Снова образовалось большое Кацовское гнездо; увы, не в Киеве, а в Артёмовске.
В Бурге Павел продолжал воспитывать Гришу: Чем ездить на охоту, съездил бы с Саррой Исааковной на Лейпцигскую ярмарку, пусть бы осмотрелась. Что она может купить в нашем городишке? Мама светила благодарным взглядом,
просить за себя она никогда не умела. Отец оправдывался: но я же привожу трофеи! И правда, в ногах кровати лежала серенькая шкурка серны. Плохо выделанная, она постоянно лезла. Мама морщила носик, но я умоляла отца не выбрасывать: такая красивая!
Всё же поездка состоялась, и мама приобрела набор котиковых шкурок на шубку. Они кормили нас весь 1947 год, их постепенно распродали на воротники. Шубки у мамы так никогда и не было.
Вообще Чубурин был городской человек, он понимал, что нужно семье, жене. Его сухонькой жене не надо было ничего просить, он сам организовывал всё нужное, сам
ЗНАЛ. А наш романтический папка - увы… Он искренне презирал барахло, как комсомолец времён военного коммунизма.( машины сюда не относились)
Отношения между родителями потеплели. Волна сострадания при виде папкиных приступов страшной головной боли смыла мамины обиды. Они снова стали одним целым. Иногда, видя, как отец слегка позирует перед
вертлявыми немочками, мама с юморком посмотрит ему в глаза – и павлиний хвост исчезал.
В магазинчиках Бурга крепко пошаливали солдаты. И песенка была: кукен, кукен- никс фарштеен. Цап-царап,
Ауфидерзеен! Я услышала, как родители говорили об этом и вмешалась: И правильно, их всех надо перестрелять!
35
Дитя советской школы, я ненавидела Германию и немцев.
Отец удивился: кого стрелять?
-Всех!
- Как, и женщин, и детей?
-Да! Они дети фашистов, они немцы. Ишь ходят в белых носочках, с голыми коленками, чистюли!
- Значит, когда в Пятигорске расстреляли в котловане и
стариков, и детей за то, что они евреи и дети евреев –
немцы имели право? раз они не любят евреев, как ты не любишь немцев?
Я задохнулась от возмущения: папа, что ты говоришь! В голове был полный сумбур.
Весь этот чистенький кукольный Бург был мне неприятен и казался ненастоящим. Настоящий город – это Челяба: трескучий мороз зимой, пыльные смерчи летом, грязные бараки, пустыри, серый заводской люд, преимущественно бабы, гремящий трамвай, калеки на перекрёстках.
Отец никогда не рассказывал о войне. Хотел забыть, вычеркнуть из жизни этот ужас, быть снова молодым, спортивным, весёлым. На охоту больше не ездил, увлекся машинами. То купит Опель, рыжий и ненадёжный, то уютный БМВ, то громадный Мерседес - Бенц « из конюшен Геббельса». 5 кожаных сидений и ещё два откидных, задом наперед; наружные ступеньки и выносные поворотные огни на ниточках, как глаза у рака. Сколько ж там было цилиндров? 16 ! Могучий мотор шептал неслышно. А скорость, а приёмистость!
А какие мотоциклы были у него! Однажды пригнал могучий 4-цилиндровый Цундап с широкими шинами, с невероятной проходимостью и невероятной прожорливостью – в дорогу нужно было брать запасные канистры с бензином.
Ружьё одолжил у него сослуживец, неловко было отказать.
Заряды готовили сами, и вместо обычного пороха тот насыпал крошеного ленточного, да не рассчитал. При выстреле ружьё разворотило, стрелку обожгло брови и больше, слава богу, ничего. Огорчённый отец стал расспрашивать знакомых немцев – где бы купить ружьишко.
Однажды обратился с тем же вопросом к пожилой немке, приносившей брикеты угля и топившей камины во всём доме – пусть, дескать, поспрашивает, а он подарит ей за содействие зайца. Но в немецком он был не силён, вместо зайца произнёс трусики. Сконфуженная немка убежала, а
36
папа пошел к маме разбираться, что случилось. Мама хохотала, это стало анекдотом: что, если сделаю, подаришь трусики?
Обидно, мамино прекрасное знание языка так и не нашло применения.
Однако быть молодым не удавалось: время от времени накатывали страшные приступы головной боли. Спешил в санчасть, там давали тройчатку и снотворное. Если удавалось уснуть на несколько часов, боль проходила.
Когда при демобилизации ему хотели оформить инвалидность 3 группы - умолил не делать этого, ведь надо будет искать работу, а кому нужен инвалид. Старая боязнь безработицы.
Приказ о демобилизации пришёл в декабре, не прожили мы в Бурге и полгода. Почему отказывали целых полтора года, почему разрешили, когда привёз семью? Армия есть армия.
Отец полагал, что уедет на машине, выбрав авто понадёжней. Но оказалось, что в Буковине бендеровцы встречают демобилизованных офицеров, положив за поворотом дороги бревно. Подходили, рубили топором безоружных и, не взяв ни нитки, оставляли на дороге демонстративно: мы не бандиты, а мстители. Командующий
Оккупационными войсками Соколовский запретил уезжать
самостоятельно. Более того, он приказал для маскировки грузиться в теплушки, которые цепляли к товарнякам, бесконечной чередой везущим из Германии станки, мануфактуру и пр., полученное по репарациям. Тут вступала в действие табель о рангах: капитан не мог
загрузить в теплушку автомобиль, только мотоцикл. Машины – полковникам. Капитанов – по 2 семьи в вагон.
Половина нашего вагона была забита мебелью, коврами, посудой , хрустальными вазами, патефонами и одеждой, и
Т.д.
На нашей половине было свободно.
Но каждый из нас увозил свои сокровища: отец - мотоцикл и запас скатов, мама –шкурки котика, я – коллекцию открыток Дрезденской галереи. Теперь я знала, кто такие Хальс и Рубенс, Рембрандт , Дюрер и прожорливые голландцы с бесконечными натюрмортами из провианта. Сикстинскую мадонну Рафаэля я отложила отдельно, всё время хотела на неё смотреть. Была ещё масса малоформатных, 5х5 см. открыточек с жанровыми сценками из жизни средневековой Германии, ужасно интересных.
И ещё одну уступку был вынужден сделать отец: в теплушке не на что лечь, пришлось взять маленькую тахту. Смотрю сейчас на это одноместное ложе. Какие же родители у меня были тонкие, мы спали тут втроем.
37
Наконец, загрузились. Праздник победы окончен.
Колёса быстро простучали по Германии и Польше. Краков. На перроне кричат « вароньи яйца»! Оказалось – просто варёные. Отец появляется с кольцами краковской
колбасы - провиант на дорогу. Куда мы едем? В Киев - не к кому, негде остановиться. В Пятигорске нет работы. В Челябу отец не хочет категорически. В Харькове живут две тётки, сёстры Полины, согласны принять и поддержать. Город большой, промышленный, есть надежда найти работу. Решено.
На родине состав идет не так быстро. То и дело его переформировывают – чуть ли не на каждой узловой станции нашу теплушку отцепляют, снова цепляют к составу, иногда забывают на путях на пару дней. Тогда отец идёт к замотанному, ошалевшему начальнику станции. Ругается, просит. В ход идет краковская. Наконец цепляют, но всё равно стоим. Поехали и прибыли через месяц, 27 января 1947 года. Я не давала родителям скучать, покрылась болячками, температурила – ветрянка. В вагоне раскалённая печка- буржуйка, угар, а за широкой дверью теплушки - морозный ветер, снег. Как уберечь ребёнка? Досталось им.
Харьков встретил тихой морозной ночью. Едем с мамой в санях на окраину, Ивановку.
Над нами звёздное небо, справа и слева сугробы в рост человека. Где папа? Мама расковыривает платки, чтобы я могла взглянуть назад. Там папа на мотоцикле, привязанном к саням – то юзом по сугробам, то подрабатывает мотором. Порядок, все тут.
Потом мы увидели, как сильно разрушен центр города. Едва трамвай переезжал мост через Лопань, как оказывался среди сплошных руин Пролетарской площади. Летом стали посылать студентов разбирать завалы, и появились новые жертвы войны – руины обрушились на ребят. Говорили, один погиб, другие ранены.
Папа рассчитывал устроиться на работу на заводе Малышева, строившем танки и тепловозы. Но без законченного технического образования его не взяли. Он
растерялся было, но оказалось, что на Сортировке расположена воинская часть, ремонтирующая танки Т-34 , и возглавлял её громогласный Шабохин. Он охотно взял отца замом нач. ОТК .
В воинской части начальником отдела может быть только военный; отец был вечный зам., а над ним сменялись майоры, капитаны. Некоторые старались вникнуть в дело, другие болели только за свой авторитет. Зарплата отца была 900руб., буханка хлеба на рынке стоила 700 руб.
38
Шабохин ценил отца, во вкладыше трудовой книжки у него 46 записей типа : объявить благодарность, выдать премию. Он знал о болезни Бирштейна , и не раз его машина по звонку врача санчасти привозила домой отца, белого от боли.
На завод часто приходили рекламации – сообщения о неисправности машин после ремонта. Приходилось ехать, разбираться. Где только отец не побывал! Азербайджан, Алтай, Уссурийский край, подмосковная Кубинка, Урал, Дрогобыч - не перечислить. Прекрасно зная документацию, требования к эксплуатации, находил погрешности в обслуживании и претензии чаще всего отклонял. К тому же он был уверен в качестве ремонта – сам мог, тонкий и гибкий, прозмеиться в любую щель в танке, всё осмотреть.» Вы как акробат» - смеялись контролёры. Со слесарями, однако, отношения были натянутые – очень уж был педантичен.
Квартиру нам родственники нашли на Ивановке – халупа в частном доме, дорогая, никаких удобств. Из благ цивилизации имелось только электричество, но в лампочке едва светилась нить. Папа устроил реостат из
крохотных лампочек от танковых приборов, при их ярком сиянии, освещавшем полстола, я могла делать уроки. Только через год отцу дали квартиру в жилкопе – полуподвальная заброшенная комната, подлежащая ремонту, полная клопов и тараканов, в тупике Винницкого переулка. За забором ревели продувкой паровозы, не слышно было собственного голоса. В крохотном коридорчике была яма, недоделанный погреб, куда рассеянная мама не замедлила свалиться. К счастью, отец был дома, он с трудом вытащил её, побитую, и немедленно стал сооружать ляду.
Полгода мы дышали ядами, ремонт казался бесконечным.
Если отец не был в отъезде, то утром отправлялся к далёкой колонке, принести маме воды перед работой. Он шел с коромыслом, вёдра были неподвижны. Не пролив ни капли, сгружал на пороге. Я подросла и подключилась к этой работе. Никогда я не приходила с чистыми ногами! Вёдра болтались, вода хлюпала в пыль, грязь обдавала ноги до колена. Мама таскала вёдра в руках. Это ей тяжело давалось – сердечко уже тогда было слабое.
Однажды в выходной, когда все были дома, я взяла газету «Известия», собираясь в уединённый домик во дворе. Смотрите,- говорю, - поздравления с днём рождения Сталина на одной странице, прошлогодние ещё тянутся на другой. Интересно, позапрошлогодних нет? Неужели ЕМУ самому не смешно, или он газет не видит?
39
Наступила тишина. Отец спросил: - с кем ты об этом
Говорила?
- Ни с кем. С вами говорю.
Пристально и тяжело глядя мне в глаза, отец сказал:
Учти, будешь болтать на улице – скоро окажешься в детском доме.
-Почему это?
-Потому что нас арестуют, как врагов Сталина, а значит, врагов народа.
-Но я же сама это сказала, без вас.
-А тебя не спросят, спрос будет с нас. Ты всё поняла?
-Да.
Разочарование грызло мою душу: мои любимые родители – такие трусы!
К счастью, я была не очень общительна и действительно ни с кем об этом не говорила.
Мама работала на швейной фабрике Тынякова счетоводом. Обстановка там была тяжелая, как почти всегда в женском коллективе: склоки, ругань, подсиживание. Маму каждое грубое слово не просто ранило – жалило. Особенно ситуация ухудшилась зимой 52-53 годов, когда стало раскручиваться дело врачей – евреев.
Даже мне в школе задавали ехидные вопросики: что это,
Женечка, все врачи – убийцы – ВАШИ !
Утешая рыдающую маму, отец сказал: так не может больше продолжаться, рассчитывайся. Слишком у тебя, Са,
тонкая кожа.
-А жить на что?
- Проживём на одну мою зарплату. Будешь экономить.
За дочкой присмотришь. Проживём.
С этой поры мама стала всеобщей нянькой. То Клару кладут в больницу в Донецке, то в Киеве. То Исаак Моисеевич в больнице – каждый раз она, как не работающая, едет к ним. Тут и московская тётушка Вайс, сестра Гени, стала умолять побыть с ней хоть немного.
Она смолоду отдалилась от родни, училась в Вене и Берлине, потом преподавала языки в Бауманском училище. Теперь, состарившаяся, одинокая, она нуждалась в уходе, но сколько же мама могла жить в Москве? Отец закипал.
Неразрешимые проблемы решаются обычно сами собой.
Умер Исаак Моисеевич. Умерла Клара. Болезни, полученные в морозном Кунгуре, доконали их. Тётушка скончалась в

40
московской больнице. Как пишет в «Зеленом шатре» Улицкая: всё хорошо. Все умерли.
Теперь мама снова принадлежала нам. К этому времени мы переселились на улицу Котлова, подальше от паровозов, но в такую же хибару.
Через дорогу, в клубе Сталина, обнаружилась богатая библиотека. Девчонки там работали абсолютно безграмотные и бескорыстную помощь мамы принимали с благодарностью. Под её крылом и я получила доступ к
стеллажам. Какие там были книги! Ибсен, Голсуорси, Гюго, насмешник Бернар Шоу, таинственный Метерлинк, романтический Герцен, Ромен Ролан. Мама, взглянув на обложку, говорила:
- Это же тебе не по возрасту!
Но читать не мешала, только старалась подсунуть Кассиля, Гайдара, Джек Лондона. Детских книг мало, я снова ныряла в океан взрослой литературы. Стихов не знала. Мама вдохновенно читала Маяковского, и я полагала, все современные стихи таковы. Лишь спустя годы увидела строки:
…В мою торжественную ночь
Не приходи. Тебя не знаю.
И чем могла б тебе помочь?
От счастья я не исцеляю.
Я заболела Ахматовой, но родителей не заразила. В них было что – то пуританское. Например: Симонов? эффектно, но согласись, всё же лёгкий налёт позёрства, красивостей… Cловом, «жестокий романс».
-Ах, мама, его так любят девчонки! Переписывают в тетради, учат наизусть.
-И ты?
-Мне всегда нравится первая строчка в его стихах, послушай:
«Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины»,
«Над чёрным носом нашей субмарины»,
«Майор привёз мальчишку на лафете».
Или в тексте: « Он на рояль накладывает руки»
-Ха-ха-ха! И правда! Первая строчка – всегда шедевр. Но Маяковский – крупнее.
- Да уж, не стихи, а шаги Командора: Левой! Левой!
Отец смеется, он на нейтральной полосе.

К маме очень тянулись люди, хотели бывать у нас,
но приходил уставший отец, невнимательно похлебав суп, ложился. Он сильно уставал, а второй комнаты не было.
- Гриш, ну ты был так невежлив!
-Зачем они тебе?
На праздники всё менялось. Отец старательно выбирал вино, обычно мускат или хороший портвейн. За стол садились, принарядившись. Мама подавала свой коронный пирог с черносливом. Торжественно провозглашались рифмованные тосты. Выпивали по несколько рюмок, всю бутылку никогда не опорожняли.
Потом мы с отцом распевали песни: Прощай, любимый город, Синий платочек, В далёкий край товарищ улетает, Распрягайте, хлопцы, коней. У него был могучий бас, он гудел: последний матрос Севастополь покинул,
я пищала рядом. Мама смотрела на нас с улыбкой, сама никогда не пела. Уютно было…
Я никогда не видела, чтобы они »лизались». Поцелуи полагались при расставании, или при поздравлении, с днём рождения, например. Отец осторожно брал маму за плечи и целовал в висок или глаза. Что это были за прикосновения, сколько в них было нежности и ласки. И такие целомудренные, вовсе не хотелось отвернуться, а наоборот, смотреть и улыбаться. Не видя примера, я и сама не умела ластиться, может это и не хорошо.

41
Один из папиных начальников, славный мужик, в благодарность за науку сказал перед отъездом( военных вечно тасуют туда-сюда): Григорий Семёныч, а давай
перепишем на тебя мою очередь на автомобиль. Уже подходит!
Это было серьёзно. Папа тоже стоял в очереди, где –то в дальних тысячах. Отмечаться ездили на Шишковскую,
за авиазавод, на краю города. Там в кутерьме и крике,
толчее и неразберихе тратили весь день, чтобы получить
заветную галочку в списке, грозившем тянуться лет сто.
Теперь надо было вносить деньги, 9 тысяч. Продан мотоцикл, проданы скаты. Мало. Пошел отец на поклон
к мужу тёти Анюты, Мише. Тот встретил весело: да, какой разговор, отдашь, когда сможешь.
Обе семьи, и тёти Ани, и тёти Сони относились к нам очень доброжелательно, любили зайти к Сарушке, когда Гриша на работе, поговорить. Их впечатляла мамина интеллигентная манера слушать, не перебивая, возражать мягко, не обидно и во всём находить смешную сторону.
-Ах, Сарушка, пришла к тебе в слезах, и вот смеюсь!
Их первоначальная настороженность скоро пропала: Гриша никогда ничего не просил, Сарушка никогда не жаловалась. При появлении гостей она прятала бесконечную штопку чулок и лифчиков и доставала вышиванье – всегда под рукой неоконченная подушка- думка, или можно подрубить носовые платочки. Угощала чаем и коржиками ( они долго не черствеют, лежат для гостей.) Чего тётки не любили, так это встречаться у нас. Каждая хотела пользоваться маминым вниманием
безраздельно.
Глядя на наше скудное житьё, не раз предлагали: Гриша, давай мы тебя устроим на хорошее место. Что за работа у тебя, ты же ничего не получаешь.
Гриша отказывался, даже не спрашивая, что предлагают. - Нам хватает.
Оба дяди проворачивали какие-то дела на скупочных пунктах Благбаза.
Удовольствие дяди Миши понятно: гордец пришел просить в долг.
Деньги за машину были внесены.
Однажды отец, придя с работы, застал маму в расстроенных чувствах: приходил дядя Миша, принес какие-то квитанции. Сказал небрежно: Сарушка, заполни пожалуйста, тебя это ни к чему не обязывает,
просто мне нужен незнакомый почерк.(Кстати , почерк у мамы – отличишь из тысячи).
-И что там было?
-Какие-то пальто, кольца. Гриша, как я могла отказать, мы же так ему обязаны.
Соседи как- то говорили маме: вас никогда не слышно, вы там живые или нет. На этот раз им было очень слышно, отец ревел как паровоз: Это же ворованные вещи, что ты наделала! Они принимают ворованное, а ты подписалась,
будто ты их сдала!
Возмущенный отец отправился в ближайшее воскресенье отдать Мише часть долга и серьёзно с ним поговорить.
Ему открыла зареванная Анюта и быстро сунула в его карман какой-то узелок. Вам кого? – заорала она чужим голосом. За её плечом возник милиционер. – Кто такой?
Документы!
Пропуск в воинскую часть его несколько успокоил.
-Что вам тут надо?
-Да Нестеренко ищу, он мой контролёр. Вроде где-то здесь живёт, а никак не найду.
42
-Свободен.
На ватных ногах пошёл отец домой, зашел в сарай, сунул в уголь узелок. Время летнее, уголь не скоро понадобится. Зашел в дом.
-Са, ты можешь смеяться!
И рассказал, как он влип.
Миша скоро вышел на свободу - откупился или выкрутился, бог знает. К нам не заходил, боялся навести милицию. Подсылал Соню узнать, всё ли в порядке. А что, что в порядке? – выспрашивала она, сгорая от любопытства. Отец молчал, чувствуя себя сильно испачканным. Наконец, Миша забрал свои сокровища.
И у отца своё сокровище - он получил автомобиль. Мелкий жучок Москвич-401 был так любим, обслужен, обкатан, только что-то совсем не тянул.
Отец над ним висел и под ним лежал всё свободное время. И зазоры промерял, и жиклёры продувал - нет толку. Заметил, что на чистом брезенте, где он возится, каждый раз остается немного песку. Задумался, снял выхлопной коллектор.
Он весь был забит формовочной землёй! Как передать чувства отца? В военной части на танках каждую фасочку вылизывают. На немецких машинах аккуратность сказочная.
На долгожданном советском автомобиле такая… скажем, грязь.
Не доверяя более заводу, он чуть не весь автомобиль перебрал и промерил своими руками.
Мама говорила: ты – как горец. У него чёрная сакля, рваная одежда, но гордость его, кинжал, сияет рубинами.
-Ну, одежда – то не рваная, ты ведь зашила мне брюки?
Он ходил в старом кителе и галифе, летом в брезентовых сапогах, зимой в кирзовых. Костюма не было. Мама виртуозными штопками поддерживала жизнь своих челябинских нарядов. Я второй год ходила в институт в школьной форме.( И ничуть от этого не страдала)
Экономили на всём, только бы поскорее отдать долг.
Зато мы все выходные проводили теперь в лесу. Раньше
отец, заядлый рыбак, на мотоцикле с товарищами забирался во всякую глушь в поисках рыбных мест. Теперь он ради нас выбирал места красивые. Чаще всего мы бывали у Белого озера близ Коробовых хуторов, на чудесной поляне, полной соснового и земляничного духа.
Едва машина мягко съезжала с асфальта на толстый слой хвои, я ощущала острый приступ счастья. Сюда можно было
43
приезжать в любую погоду - грязи не было. Что может быть уютней, как хлебать горячие галушки, сваренные на походном примусе, сидя в палатке под барабанящим дождём! Чуть прояснилось - отец выбирается наружу в плащ-палатке и идёт к озеру: сейчас будет клёв. Мы с мамой читаем, бродим по лесу, любуемся высокими соснами и изящными травинками, в которых ничего не понимаем, но с удовольствием нюхаем и разглядываем. Весной тут пели соловьи, черемуха сыпала снег лепестков. Осенью грибы приподнимали хвою. Отец их никогда не ел. Я, говорил, человек южный, там нет грибов.
Отец был очень аккуратный турист. Штыри для палатки привозил с собой, костров не жёг – разве что маленькую теплинку от комаров под вечер для нас с мамой. Его, прокуренного, комары не ели. Всё аккуратно, на специальном обкопанном пятачке. Невдалеке змеились шрамы старых окопов, там я, с некоторой неловкостью, саперной лопаткой закапывала мусор.
Перед отъездом, когда вещи уже уложены, отец совершал обход поляны. Вечно что – то находил: то забытую в траве зеленую кружку, то смятую бумажку. За нами не должно оставаться никаких следов!
-ОТК поляну принял?- спрашивала мама.
-Да. Поехали.
Что до нашей аварийной «сакли», отец бы мог получить квартиру на заводе, с удобствами, но с соседями. Он хорошо представлял, что будет с мамой в «дружелюбной» кухонной атмосфере. Мама соглашалась, лучше не надо, и грустно глядела на печь, полную золы, которую надо выгрести, покрывая сажей стены и постели, просеять на улице, покрывая сажей себя, промочить и вновь всыпать на разгоревшийся свежий уголь. Все прелести этой трущобы ложились на её руки, вечно порезанные и поцарапанные. Но хоть колонка с водой была теперь во дворе.
Нас расселили по хрущобам в 65-66 годах. На месте дома теперь бассейн Локомотив.

Я легко училась в школе. Девчонки часто забегали: уроки сделала? Дай списать!
Но я, спеша скорей уткнуться в книгу, писала коротко:
условие задачи и ответ, а решение - в уме. Они ныли: ну не понятно же ничего! Мама, покачав укоризненно головой, принималась объяснять: смотри, это просто. Они не слушали, им бы списать поскорее. Но Шурка Жигулина слушала, уставив синие глазищи, как зачарованная, приходила всё чаще. Мама объясняла ей, что в математике всё логично, каждую теорему легко вывести на основании предыдущей, а задачи – забавные
44

головоломки, их так интересно решать! Отец насмешничал: ты же не хотела работать учительницей!
В 10-м классе у Шуры были уже пятёрки по всем точным наукам. Она сдала экзамен на физмат, стала заслуженной и обожаемой учениками учительницей. Когда мой сын перешел в математическую школу, то восхищался: какие тут учителя - Столин, Жигулина! Я спросила, как зовут Жигулину? - Александра Ивановна! – Узнай у неё, знает ли она Женю Бирштейн.
Она пришла в восторг: Так ты Женькин сын? Да я никогда не забуду вашу семью, ведь Сара Исаковна всю мою судьбу изменила! Я так ей благодарна! Надо встретиться!
Вот, ведь как человек помнит добро.
Мама щедро дарила душевное тепло. Бывают же люди – как животворный источник.
Когда отец решил, что автомобиль достаточно проверен и может быть признан надёжным, решено было съездить на родину каждого. Сначала – в Киев. На месте дома – сквер. Но есть Андреевский спуск с белой церковью, Владимирская горка, дом с химерами, любимые музеи на улице Репина – русского и западного искусства. Побродили, вспоминая молодость.
Теперь - в Графское. Где же каменный дом, где жили когда-то 12 детей, Полина растила цветы, а Исруел –лошадей? Оказалось, его разобрали на фундаменты,
когда строились вокруг. А пруд, где утонул Борис? Нету. Совсем ровное место.
Что ж, поехали в Одессу, всегда хотел в Одессу. Здесь в Лузановке на берегу моря поставили палатку. На рассвете рыбсовхоз тянет сети, зовут «дикарей» помогать; они охотно бегут на помощь. Каждого одаривают, одна – две рыбины, больше не надо. Кипит уха. Мама плещется перед обедом на мелководье.
Местные хозяйки приносят овощи, молоко. Раз в 2-3 дня всё же надо надеть брюки, сходить за хлебом. Кажется , это был лучший отпуск за всю жизнь.
В 1962году родился мой сын и стал центром мироздания. Он начал рано говорить и объяснил мне, что дед- это дед, а никакой не папа. С тех пор никто Григория Семёныча иначе не зовёт: деда, и всё.
Как же они любили это сокровище!
Оказалось, у ребенка плохое горло. Нужно море. Начиная с 4-х лет и до 15-ти мы каждый год возим его на юг. Как донор, я получаю отпуска летом. Когда мой отпуск кончается, вахту принимают дед с бабушкой, чтобы ребенок пробыл на море 2 месяца.
45
Но вот эстафету принял отец ребенка и научил его плавать. Что делать, я же не плаваю, а нахалёнок уплывает! «Куда ты, куда!»- моё кудахтанье не слышно. Ладно, цепляю к лямке купальника надувную подушку, надеваю ласты, и как колёсный пароход шлёпаю за ним вдаль, к чистой воде. Там ему разрешается нырять в прозрачную глубину, кувыркаться и полоскать горло. Он в воде как щучка, я же держусь на понтонах. Но каково старикам, совсем не плавающим, когда они остаются одни с этим не самым послушным ребенком. Тем не менее, ни разу не отказались его пасти.
Годы их мало меняли, старость не уродовала. Всё те же милые лица, тонкие фигуры. Подруга моя Алла Латышева говорила: ну и не повезло тебе, Женька, при таких родителях – и иметь такую внешность! Да уж, что габариты, что морда лица…
В 1971 году дед выходит на пенсию. Головные боли после расставания с заводом исчезают совершенно. Может быть, грохот и выхлоп любимых танков был причиной этого бедствия? Теперь можно отдаться своей страсти - рыбной ловле. Уезжает на 3-4дня и привозит по ведёрной кастрюле засоленной рыбы. Мы с сыном – капризные потребители: готовая сушеная рыба должна быть прозрачная, твердая, и не жирная крохкая, как плотва, а монолитная как окунь, подлещик или пескарь. Если любимый внук хочет окуней, дед готов ехать зимой на подлёдный лов! И кужух есть. Тут уж мы с мамой возмутились и не пустили.
В эти годы дед стал понемногу рассказывать о былом.
Сначала понемногу, к слову, и не страшное, потом больше. Самым леденящим был для меня рассказ о партсобрании 1933 года. Вообще было трудно представить, что один человек может столько пережить, и этот человек – вот он, наш деда.
19-ти лет мой сын женился, к нашему изумлению. Брак скоро распался, но зла на невестку мы не держали: слишком молод был наш чижик для роли мужа.
«Что, этот Керубино – твой муж?» - удивился её дядя, оперный певец, при встрече. Тонкий, в деда, белобрысый, мальчишка выглядел лет на 15-16. Он жил отдельно от нас и бывшая невестка, не желая расставаться со стариками, с атмосферой ласкового внимания, окружавшего её в нашем доме, часто приходила. Показать новое платье, отведать маминых котлеток (почему у неё всё так вкусно?), рассказать смешные и не очень анекдоты из своей жизни. Они хохотали с мамой, а дед улыбался и фыркал. Он как-то не умел смеяться вслух.
Прошло несколько лет, и однажды я сказала ей больше не приходить. И своим подругам, знавшим и очень любившим
46
маму, - тоже. Я не хотела, чтобы видели, как она быстро теряет память, впадает в детство.
Машенька звонила из Челябинска, плакала: как жалко
Сарру! Их переписка раньше была очень частой, делились новостями в семье, впечатлениями от книг, у каждой выросла дочка. Я утешала: не плачь, мама не страдает, просто живёт в своём мире. То зовёт полюбоваться цветущими за окном абрикосами, то листает красочные журналы «Огонёк», читает вслух – одну и ту же страницу. Даже сердечные приступы прекратились. Меня, правда, не узнаёт, всё просится домой из новой квартиры, где мы живём уже 4 года. И накормить её – проблема.
«Спасибо - вежливо говорила она - я совсем не голодна». Характер оставался по-прежнему кроткий. Однажды сказала трезво:
-Как жаль, я никогда больше не увижу море.
Cудьба Машеньки сначала складывалась благополучней, чем у сестёр. Она не провожала в армию мужа, не ждала его в тоске и тревоге, в эвакуацию уехала организованно с заводом Сёмки и легко нашла работу. Ужасы, через которые прошла мама, миновали её. Дочь её, Инночка, росла математическим гением. Однажды мы с ней встретились в Ленинграде – она приехала в командировку, а я по турпутёвке. Зайдя к ней в комнату, я увидела, что она смеётся, читая толстый том. Я заглянула –матанализ неизвестного автора, это мы не проходили.
-Ты что смеёшься?
-Такие остроумные доказательства, просто удовольствие.
Оказывается, математика ей не работа, а удовольствие!
В 1954 году, когда ей было 9 лет, Гинзбурги поехали на озеро Чебаркуль, там жили тётки Сёмы. Он решил научить детку плавать. Зашли в воду, и он исчез –сердечный приступ свалил его на дно, а Инночка растерянно озиралась, ведь ей строго запретили заходить в воду без взрослых. Наконец, выбралась на берег к маме. Бедный Слон, его нашли не скоро, в воде метровой глубины; откачивать было поздно.
Горе ещё больше сблизило Машеньку с дочкой, такой на неё не похожей – цыгановатые чёрные глазищи, черные косы и белозубая улыбка на смуглом личике.
Но вот у девушки слабеет почему-то зрение, нарушается координация движений. Она не сдаётся, работает на дому, консультирует молодёжь, но диагноз выявился страшный – рассеянный склероз.
Обе мужественно не говорят о болезни ни в письмах, ни при встрече, когда приехали к нам ненадолго.
Машенька осталась одна.
И мама- последняя родная сестра, оставшаяся в живых, медленно покидает нас.
Она ослабела, слегла. Исхудала, остались кожа да кости, черные кудри стали ровными белыми прядями. Я ещё работала, и отец, раньше брезгливый как кошка, ласково и терпеливо обихаживал её весь день.
Иногда говорил мне: смотри, ты давно не стригла маме волосы, пора. Или мягко отодвигал меня: ну, не шуми, не шуми, я сам покормлю.
Мама умерла 28 июня 1993 года.
Мы с отцом стали заниматься огородом и садом. Это отвлекало его от горя, но было слишком тяжело физически, ведь он был уже немолод. Но если у человека с детства привычка подставлять плечо, прикрывая семейство, теперь уж он не изменится.
В саду жили бездомные кошки. Стоило появиться деду, они мчались, задрав хвосты, со всех сторон – рыжие, черные, полосатые, путались в ногах, не давали идти. Я их кормила, но любовь они дарили деду. Только присядет – лезли на колени, на плечи, нежно урчали в ухо. Один нахальный котяра чуть не сбросил деда с лестницы, когда тот наверху собирал антоновку.
По лестнице коту не влезть, он залез на дерево и сверху прыгнул ему на воротник. От неожиданности дед отшатнулся, чуть не упал, но успел, к счастью, уцепиться за ветку. Конечно, ему хотелось бы взять домой хоть одну, например, нежную рыжую кису, но он понимал, что опасно дразнить мою астму.
В конце 80-х у деда скопилась порядочная сумма на сберкнижке. Когда покатилась лавиной инфляция, я сказала:
Дед, у нас в отделе есть один жук, он меняет деньги на доллары. Дед страшно возмутился:
- Ни в какие аферы я влезать не буду! Я своему правительству пока что доверяю.
Правительство этим доверием, как известно, попользовалось: сначала пропали старые сберкнижки, потом новые, украинские. Потом объявили, что ветеранам вернут вклады, но до деда очередь не дошла: генералов много, политработников ещё больше, где уж…
Мы здорово обнищали, на похороны мамы деньги пришлось занимать…
Без огорода было не выкрутиться. Прошло несколько лет, земля щедро нас кормила, даже слишком. Приходилось продавать излишки. С мая, когда расцветали наши 500
тюльпанов, дед сидел на остановке на складном стульчике и продавал, а я подтаскивала вёдрами цветы, клубнику, малину, черешню красную, черешню белую,
47
шпанку, вишню, абрикосы – и т.д.,до октября, когда снимали последние яблоки. Сочувствуя, люди говорили ему: почему вы не отдыхаете, ведь у вас, наверное, большая, инвалидная пенсия? Оказывается, пожилые участники войны получали инвалидность. Он нерешительно отправился в поликлинику. И правда, дали инвалидность 2 группы. Пенсия стала втрое больше прежней. Теперь и подспорье стало не нужно. Дед уже ходил согнувшись, с палочкой. Меня душила астма, полученная в борьбе с колорадским жуком. Мы отказались от земли.
Бездействие деда угнетало. Принялся за чтение, сначала исторические книги - Фейхтвангер, Юрий Нагибин, А.Толстой, потом биографические романы Моруа и Стоуна, потом подряд все наши книги. Восхищался тургеневскими «Записками охотника», Арсеньевым. Мои с мамой вкусы в прозе были абсолютно идентичны: главные боги – Трифонов и Булгаков, любимы Хемингуэй и Бёлль. Отцу же роднее Васыль Быков, Федор Абрамов, Астафьев (как оказалось, жуткий антисемит. Но талантище!) До 93 лет читал без очков, но потом катаракта закрыла от него мир книг.
Чем же заняться? Он томился.
Я всё чаще просила написать воспоминания. - Да кому это интересно? - Долго сопротивлялся. И потом: - я же ничего не вижу!
Я убеждала: чтобы писать, нужно видеть только черную строчку на белом листе. Читать же не надо!
И убедила. Начал нехотя, потом увлёкся, стал строчить своим мелким твёрдым почерком, дошёл до 1960 года. Конечно, не имея возможности перечитать написанное, он повторялся, путал даты. Но мне помогает разобраться маленький пухлый портфель с довоенными документами, спасённый мамой в войну - справки с места работы, дипломы, удостоверения, трудовая книжка, книжка дознавателя.
Увы, я никогда не была деду опорой – наоборот, всегда жила у него под крылом. И теперь дед волновался: вот умру, как же ты одна. После смерти он уж никак не сможет меня опекать. А внук! Гусарские гены, что показали рожки у деда в молодости, у внука расцвели пышным цветом. 40 лет, а ни жены, ни постоянства.
Но однажды он привёл к нам молодую женщину, такую
впечатлительную, деятельную, увлекающуюся – порох! Она очень понравилась деду, они общались с взаимным удовольствием. Хорошо, что дед успел её увидеть. Теперь
она моя невестка, она меня опекает. Я под крылышком, дед.

48
В 2006 году все трое - сын, я, дед, заболели гриппом,
и деда задушила вода в лёгких. Умер от воды, как было предсказано.
Я сложила его записки в папку.

И не прикасалась к папке 6 лет. Какое-то болезненное чувство не давало взять её в руки. Но вот захворала и подумала: после меня её просто выбросят, никто не будет разбираться с этими бумажками. Я их должна напечатать, ещё раз прощаясь с родными, и дать кому-нибудь прочитать. Кому – нибудь из тех, кто их знал.
Завтра 2 марта, день смерти деда. Родные, я вспоминаю вас с любовью. И неутолимым чувством вины.
Отец жил с 1 ноября 1910 до 2 марта 2006 года.
Мама – с 2 сентября 1908 до 28 июня 1993 года.

.

,