Натан Стругацкий

 Натан Стругацкий был человеком своего времени. С радостью воспринял революцию, с гордостью надел красноармейскую шинель и стал комиссаром. Человеком был лихим и решительным — девушку, которую наметил себе в жены, похитил из украинского захолустья, наплевав на проклятия ее родителей. Когда старший Стругацкий здорово намахался шашкой и настрелялся из нагана, начальство наконец обратило внимание на его два высших образования и феноменальную начитанность и отправило работать в ленинградскую цензуру. В 30­е голодные годы снова пришлось научиться стрелять — экс­комиссара бросили в одну из сибирских областей «на хлеб». То бишь конфисковывать сельхоззапасы у местного крестьянства. Что он с успехом и, как позже утверждали сыновья, не мучаясь совестью и проделывал. И снова был премирован тихой, непыльной работой в Сталинграде — заведовать культурой крупного волжского города. Но благодаря своему характеру он и тут поднял пыль, постоянно сцепляясь с коллегами в жарких спорах. То он заявлял, что советским живописцам надобно учиться мастерству у Андрея Рублева, то объявлял, что Николай Островский — никто по сравнению с Львом Толстым, а Дунаевский — в сравнении с Чайковским и Римским­Корсаковым. В 1937 году Натана Стругацкого неожиданно отстранили от должности и исключили из партии. Не посадили по чистейшей случайности. Считалось, что сгубили его эти вот полемические эскапады, но, по мнению его младшего сына Бориса, главную роль сыграло то, что он запретил выдачу женам городских начальников контрамарок в театры и на концерты. Кстати, именно отец привил своим сыновьям любовь к книгам — благодаря связям Натана Стругацкого в его доме располагалась обширнейшая библиотека.

«Когда началась война, отец немедленно отправился на сборный пункт, но в регулярную армию его не взяли — во­первых, он был уже не молод (45 лет), а во­вторых, у него был порок сердца, — рассказывает Борис. — Позже, правда, уже в ноябре, он добился, чтобы взяли в ополчение, он успел повоевать под Пулковскими высотами, а в январе 1942­го его, опухшего, полумертвого, окончательно комиссовали и отправили умирать домой. Блокаду я помню, но смутно. Хорошо помню бомбежки и как вылетели все стекла в большой комнате от взрывной волны. Из нас только мама работала и получала рабочую карточку, остальные были «иждивенцы». Осень мы кое­как протянули. Думаю, в феврале мы бы умерли все. (На нашей лестнице было 24 коммунальные квартиры, в живых там оставалось, кроме нас, еще три человека.) Но тут от Публичной библиотеки, где отец работал перед войной, была отправлена в эвакуацию, в город Мелекесс, очередная группа уцелевших сотрудников, и на семейном совете решено было, что отец с Аркадием поедут с этой группой, а мы с мамой пока останемся здесь — ибо совершенно ясно было, что я эвакуации не выдержу. Это был конец января. Отец и Аркадий оставляли нам свои карточки на февраль — в них и было наше спасение: лишние 250 граммов хлеба в день. Они уехали и — пропали».

Мать братьев бросилась в Публичную библиотеку, писала в Мелекесс — безрезультатно. Только в апреле на ее запрос сообщили, что до пункта назначения Стругацкие не доехали. Вскоре пришло письмо от 16­летнего Аркадия, в котором тот вкратце сообщал о приключившемся в дороге. В городке Кобоне под Ленинградом, через который проходила «Дорога жизни», пассажиров эшелона неосмотрительно накормили кашей и хлебом. Изголодавшиеся блокадники, ясное дело, наелись, что называется, «от пуза». После чего их погрузили в вагон и отправили в тридцатиградусный мороз в неотапливаемом дачном вагоне. Под Вологдой эшелон встал по причине почти полного отсутствия пассажиров — от Ленинграда до Вологды поезд шел невероятно долго, четыре дня, и подавляющее большинство эвакуируемых погибло в пути от холода и заворота кишок. Аркадий Стругацкий был единственным выжившим во всем своем вагоне. В письме матери подросток честно рассказывает, как они с отцом брели в Вологду — поезд остановился на одном из запасных путей в нескольких километрах от города. Ослабевший отец не столько шел, сколько падал. Часть пути сын тащил его на себе, а когда не мог, матом кричал на отца, заставляя его встать. Когда впереди наконец показался город, оба потеряли сознание. Очнулся Аркадий в госпитале, где ему сообщили о смерти отца и о том, что его похоронили в братской могиле. «Я не захотел оставаться в Вологде и сбежал куда глаза глядят», — написал он матери.

После окончания войны никакими запросами и розысками относительно местонахождения могилы отца знаменитые братья Стругацкие вологодское начальство не беспокоили. По словам сотрудника местного музея­заповедника Татьяны Константиновой, которая специализируется на периоде Великой Отече­ственной войны, скорее всего, Натана Стругацкого похоронили на Пошехонском кладбище, где покоятся многие эвакуированные ленинградцы (павших воинов хоронили на Введенском кладбище). И где в память о них установлен монумент.

Сергей Виноградов
Газета «Речь»