Елизавета Пешкова

Лев Вершинин, Нью-Йорк "О знаменитостях - и не только..."

Еженедельная Интернет-газета "Мы здесь" №243

Прошло еще два года и, наконец, уче­ба моя в ВИИЯ завершилась. Оцен­ки по всем предметам были очень высокие, и преподаватели сочли возможным порекомендовать меня в институтскую аспирантуру. Да вот отдел кадров в науку мне допуска не дал. Шел тысяча девятьсот сорок восьмой год, кампания по борьбе с космополитизмом набирала силу, а у меня мама еврейка. Да и отец хоть и Вершинин, а «половинка».

По сим причинам получил я назначение в город-герой Севастополь, где мне предстояло служить военным переводчиком. Покидать Москву, родных и друзей ох как не хотелось, однако приказы не обсуждаются. Собрал я свои немудреные  пожитки и... угодил на «скорой» в Центральный военный госпиталь с острейшим приступом грыжи. А наутро уже лежал на операционном столе. Сама операция вроде бы прошла успешно, но на второй день температура поднялась до сорока. С каж­дым часом мне становилось все хуже - я то терял сознание, то ненадолго приходил в себя.

В одно вовсе не прекрасное утро я оч­нулся после очередного обморока, открыл глаза... и решил, что начался предсмертный бред. Возле моей кровати стояли отец и недавняя наша преподавательница Елизаве­та Зиновьевна Маркова-Пешкова.

Тут мне придется вернуться на два года назад, чтобы рассказать об этой женшине с удивительной судьбой.

Когда нам, курсантам, на третьем курсе объявили, что разговорный итальянский бу­дет у нас вести Маркова-Пешкова, мы сра­зу подумали - а не родственница ли она Алексея Максимовича Горького? А если родственница, то, наверное, древняя старуха. Первое наше предположение хоть и кос­венно, но подтвердилось, а вот второе ока­залось с точностью до наоборот.

В класс вошла стройная, молодая, очень красивая женщина с прекрасным матовым лицом и пухлыми, чувственными губами. Она сразу предупредила нашу группу, что говорить с нами будет только по-итальян­ски. Новшество сие пришлось нам крепко не по вкусу. Но после нескольких уроков сугубо на языке Данте и Боккаччо выясни­лось, что синьора Маркова-Пешкова роди­лась и провела свою юность в Италии и русским языком владеет неважно. Оттого-то и предпочитает вести занятия на родном и привычном итальянском. Постепенно мы с этим смирились, тем более что Елизавета Зиновьевна вовсе не требовала от нас осо­бого прилежания. К тому же уроки она ве­ла живо и отличалась редким обаянием.

Однажды на большой перемене она сильно закашлялась. Немного отдышавшись,   тихим таким голоском объяснила, что у  неё дико болит горло и, похоже, началась ангина. Тут я возьми и брякни, что моя мать - врач-отоларинголог и, верно, смо­жет ей помочь.

Тем же вечером Елизавета Зиновьевна заглянула в нашу шумную коммунальную квартиру в Настасьинском переулке. Вошла в комнату, царственно села в кресло у ка­мина и с первой минуты повела себя так, словно с моей матерью знакома давным-давно. К немалому моему удивлению, мама, воспитанная в пуританском духе, обычно сдержанная и даже замкнутая, быстро подружилась с Лизочкой, как вскоре стала ее звать. Кокетливая, переменчивая, лишенная каких-либо предрассудков в сфере любовной, Лизочка была полной противоположностью моей матери. Месяца через три они стали прямо-таки закадычными подругами - водой не разольешь. Само собой, частица от этой дружбы досталась и мне.

Жила Лиза Пешкова вместе с двумя сы­новьями, десяти и семи лет, в трехэтажном кирпичном доме прямо во дворе нашего института. Как-то раз она пригласила меня к себе домой на день рождения младшего сына Алеши. Честно говоря, я испытывал некоторую неловкость - все-таки она преподаватель, а я - студент. Однако и отказываться было неудобно. Словом, купил я торт и пошел к «Лизочке» в гости.

Обстановка в ее двухкомнатной кварти­ре была бедненькая - старый шкаф, потертый диван, разнокалиберные стулья. Но на ночном столике из красного дерева ле­жало кольцо с бриллиантом. Как я догадал­ся, несмотря на мою весьма малую «юве­лирную» опытность, оно было очень доро­гим. Поразило меня, однако, не это, а пор­трет пожилого, благообразного мужчины с густой бородой и усами. Был он в ермолке, что недвусмысленно говорило о его иудей­ском происхождении.
- Кто это? - вырвалось у меня.
- Мой дедушка, Михаил Израйлевич Свердлов.
Я невольно вздрогнул.
- Да-да, отец Якова Михайловича Свердлова и его старшего брата Зиновия, моего отца, - спокойно добавила Лиза.

Я растерянно молчал, переводя взгляд с портрета на хозяйку квартиры. Ника­ких семейных черт я в ней, право же, не находил - разве что глаза миндалевидные.
Подумалось: но откуда тогда эта фамилия - Пешко­ва?

Легко разгадав мои мысли, Елизавета Зиновьевна пояснила:
- Моего отца усыновил Горький. Ну а то, что его настоящая фамилия была Пешков,   ты, наверно, из учебников все-таки знаешь. - И она лукаво улыбнулась, обнажив ряд сплошь золотых зубов.     
- Какие у вас красивые зубы! - воскликнул я, пытаясь за этим дурацким комплиментом скрыть свое смятение.
- Если только нижние, - с прежней невозмутимостью пояснила она. - Верхние мне в 38-м при допросе выбили...

Здесь уж меня и вовсе прошиб холодный пот.
- Угораздило меня прийти сюда, - с тоской подумал я. - И потом, ведь знал же ты,   болван, что верхние-то зубы у нее золотые. Ничего не скажешь - комплимент­щик!..

В полном замешательстве я невольно сел на диван.

- Я еще дешево отделалась, - продолжила свой рассказ Лиза. - Эти подлые энкаведешники могли и все до единого зубы выбить и впридачу еше и руки-ноги поломать. Поленились, видно.

За такие откровения в те недобрые вре­мена рассказчику полагалось не меньше десяти лет лагерей, да и слушатель свои лет пять за недоносительство уж точно бы схлопотал.

«Веселенькое, однако, положеньице». А  Лизочка как ни в чем не бывало продолжа­ла рассказывать о себе и своей семье. Тогда-то я и узнал, что ее дед жил, как и Горь­кий, в Нижнем Новгороде, где имел свою граверную мастерскую. Там он и познако­мился с Горьким, который однажды заказал ему визитные карточки. Со временем он стал частым гостем в доме великого писате­ля и нередко приводил туда обоих сыно­вей - младшего, не по годам серьезного и начитанного Якова, и шустрого, непоседли­вого Зиновия.

Не прошло и года, как Зи­новий, который пришелся Горькому по ду­ше неистощимой веселостью и редкой ар­тистичностью, сделался своим человеком в доме писателя. Горький и посоветовал Зи­новию Свердлову поступить в школу-студию МХТ.

Увы, Зиновию как еврею жить в Москве  не  разрешалось. Впрочем, этот весьма честолюбивый юноша не был обременен всякими предрассудками. Он за­думал креститься, а Горький это его реше­ние одобрил. Он даже предложил Зиновию стать его крестным отцом и дать ему свою фамилию. Так Золомон Свердлов, приняв православие, мигом превратился в Зиновия Александровича Пешкова и уехал в Мос­кву, где и поступил в театральную студию.

Но теперь ему предстояло отслужить в царской армии, чего он по идейным соображениям делать не хотел. Не долго думая, он эмигрировал из России в Канаду, но не нашел там ни надежного пристанища, ни работы. Не мудрено, что через три года он перекочевал в Италию, на остров Капри, к своему крестному отцу. А там Горький вскоре сделал его своим секретарем и переводчиком.

Остроумный, находчивый, неутомимый, этот невысокий, узкоплечий молодой человек со временем стал душой общества в русской колонии на Капри.Зиновия Пешкова, как и многих интел­лигентов в первом поколении, всегда тянуло к дамам из аристократических семей. Женился же он в 1910 году неожиданно длявсех на молоденькой дочери казачьего офицера, крупной, статной девице с приятнымокруглым лицом и белоснежной россыпью зубов. Звали ее Лидия Петровна Бураго.Красотой и здоровьем Бог ее не обидел, а  вот на ум, похоже, поскупился. Возможно, еще и оттого ее семейная жизнь с Зиновием Пешковым не заладилась, и че­рез пять лет они расстались.

Едва началась Первая мировая война, Зиновий уехал во Францию, где вступил в Иностранный легион и вскоре из православия перешел в католичество. Ну а Лидия Бураго с четырехлетней дочкой Ли­зой осталась на Капри.

Горький, в обшем-то, к людям снисходи­тельный, отзывался о молодой жене своего крестного сына не слишком лестно. Екате­рине Павловне Пешковой он писал в Мос­кву: «Поздравление твое передал. Зиновий тронут, кланяется. Сказать что-либо о его жене трудно. Лидия - высокого роста, недурно сложена, много смеется, не очень интеллигентна, видимо...».

И Зиновию, и Лидии нравилось жить на широкую ногу, хорошо одеваться и вкусно поесть. Увы, это и оказалось тем немногим, что их объединяло. После развода Лидии Бураго пришлось на Капри нелегко, хоть бывший муж регулярно присылал из Фран­ции деньги ей и дочке. Пришлось Лидии искать работу, и она перебралась в Рим, где у нее были друзья, готовые помочь.

Наверное, от родных Лиза Пешкова уна­следовала любовь к изысканно-экстравагантной одежде и к вечерам в лучших ре­сторанах. Воздыхателей у молодой, краси­вой, быстрой на шутку и на незлой розыгрыш девушки было пруд пруди. Будоражило их ум и фантазию и ее экзотическое проис­хождение - русская девушка, владевшая итальянским куда лучше, чем русским, да и по внешности типичная итальянка.

в ресторане и легко сходился даже с чопорными, надменными князьями и графами. Для советских дипломатов того времени, до    предела зажатых, словно бы замороженных, это было большой редкостью.

Семейная жизнь двадцатитрехлетней Лизы Пешковой и двадцативосьмилетнего Ивана Маркова складывалась воистину счастливо. Нет, ни сам Иван Марков, ни моя бывшая преподавательница Елизавета Маркова-Пешкова вовсе не были ангелами во плоти. Случилось с Лизой однажды и такое. В 1937 году, уже став советской граж­данкой, она вместе с мужем пошла как-то в Риме в ночное кафе. И надо же было ей встретить там свое:го отца, Зиновия Пешкова, невозврашенца в  Союз, офицера Иностранного легиона. Весь вечер она сидела, повернувшись к нему спиной, пока отец, оказавшийся за соседним столиком, не встал первым в ярости бешеной и не ушел из кафе.

Потом Елизавета всю жизнь стыдилась своего трусливого поступка. В ней вообше  причудливым образом сочетались наглость и скромность, цинизм и наивность, надменность и подкупающая простота. Од­нако матерью и женой она была нежной и заботливой, что в семейной жизни, верно, главное.

В 1935 году Лизочка подарила мужу первенца-сына, а в конце 1937 года Ивана Маркова вместе с семьей вызвали в Мос­кву, где его ждало повышение по службе.
Новый, 1938 год они встретили уже в московской квартире. Собралось много гостей, стол блистал обилием еды, итальян­ского вина и, разумеется, русской водки. Пели, беззлобно подшучивали друг над другом и над «высоким начальством» - товарищем Марковым. Правда, сам Ваня был мрачен и на поздравления друзей отвечал вымученной улыбкой, вспоминала спустя годы Елизавета Зиновьевна. Он словно предчувствовал, что Новый год принесет ему больше бед, чем радостей.

Реальность превзошла все его невеселые ожидания. Третьего апреля того же 1938 года Ивана Маркова арестовали, а спустя два месяца, после закрытого процесса-фар­са, расстреляли как агента итальянской раз­ведки ОВРА.

В конце апреля арестовали и саму Ели­завету Зиновьевну как жену врага народа. Следователь предложил ей написать донос на мужа, этого двурушника и ренегата. Она всем сердцем осуждает его подрывную де­ятельность, навсегда от него отказывается и просит изменить ее фамилию Маркова-Пешкова на Пешкову. В случае ее согласия приговор гласил бы: «За потерю политической бдительности» - и был бы сильно смягчен. К чести этой мужественной женщины, она от мужа не отреклась и донос не подписала. За что ей и выбили на допросах половину зубов, а затем отправили  на долтих десять лет в лагерь.

Не знаю, спасет ли красота мир, как писал Достоевский, но вот Елизавете Зиновьевне её красота, женское обаяние и душев­ная теплота жизнь спасли дважды.
В нее влюбился, и вовсе не без взаимности, начальник лагеря. Влюбился столь безоглядно, что отважился на неслыханный по тем временам поступок. Уже через три года пребывания Лизы в лагере он отправил ее на поселение, а затем и вовсе до­бился ее освобождения.

Произошло это маленькое чудо сразу после войны, когда дальновидный палач Лаврентий Берия уговорил Сталина выпустить из лагерей и тюрем несколько тысяч из миллионов узников ГУЛАГа. Таким мане­ром он собирался задобрить недавних сво­их союзников по антигитлеровской коали­ции. В число немногих счастливцев стара­ниями начальника лагеря попала и Елизаве­та Зиновьевна. Больше того, он «выправил» ей чистый паспорт с правом вернуться в Москву. Только вот к кому ехать, если ее никто не ждет и квартира московская дав­но конфискована? Да еше на руках у нее двое ребят - второй сын родился после ее ареста, уже в лагере.

И тут судьба вновь ее пригрела. Мос­ковские друзья устроили ей встречу с генералом Николаем Николаевичем Биязи. До войны он был советским военным атташе в Риме и хорошо знал своего колле­гу Ивана Маркова, мужа Лизы. Сам Биязи, получивший в молодости отменное образо­вание, обладал широким кругозором и не­малым опытом. Он прекрасно знал итальян­ский и греческий языки и дружил с генера­лом Игнатьевым, потомственным русским аристократом. Оба они не верили ни одно­му слову официальной пропаганды. Кто-кто, а уж начальник нашего ВИИЯ генерал Биязи прекрасно знал истинную цену всем этим показательным процессам над врагами народа.

И все же он вряд ли решился бы при­нять на работу в закрытый военный инсти­тут жену расстрелянного органами безопас­ности итальянского «шпиона» - слишком велик был риск. К счастью, наш генерал, осколок прежней русской интеллигенции, обладая добрым сердцем, проникся к Елиз­авете Зиновьевне живейшей симпатией. И опять Лизочка разделила целиком нежные чувства своего нового покровителя.
Любовь к молодой, неотразимо оба­ятельной женщине взяла верх над спаси­тельным страхом. Можно смело сказать, что Николай Николаевич Биязи оказался человекомчести и рыцарской отваги. Своей влстью он назначил Елизавету Зиновьевну преподавателем  итальянского и французского языков. Но и это еше не всё - одновременно он выделил ей двухкомнатную квартиру.Таким вот образом мы и получили в  1945 году новую «училку», меньше всего похожую на непреклонно-суровую воспитательницу молодежи.

К несчастью, в своем стремлении по возможности облегчить жизнь Елизавете Зиновьевне наш генерал перестарался - в начале сорок восьмого года он порекомендозал ее еше и на работу в ТАСС. В отделе. кадров единственного официального агентства печати и лживых новостей, на Лизино горе, сидели люди сверхбдительные. Они-то и докопались до «преступного» прошлого недавней ссыльной Марковой-Пешковой.

По этой самой причине я, лежа нагоспитальной койке, с трудом открыл глаза и  увидел стоявшую у моего изголовья Лизу. Она не таясь плакала, а мой отец гладил ее по плечу и ласково уговари­вал:
- Ну, зачем вы так, милая, может, все обойдется.

Тут уж я окончательно пришел в себя и подумал: «И впрямь, чего это она плачет, ведь я еше не умер. Авось как-нибудь выживу». Слабым голосом поздоровался с Ли­зочкой и сказал ей:
- Спасибо, что навестила, - мы к то­му времени перешли на «ты», - но как ты узнала про мою болезнь и про госпиталь?
- Зашла к Маше, и она мне сказала. Но я не думала, что тебе так плохо. - Вздохнула, платком утерла слезы.
- Ты с Кобуловым часто видишься? - вдруг спро­сила она.
- Неделю назад, еще до госпиталя, на футбол вместе ходили, а что?
И Лизочка рассказала, что накануне ее вызвали в районное отделение милиции. Велели захватить с собой паспорт, объяс­нив - для перерегистрации. Отправилась она туда безо всякой боязни, милиция ведь не органы безопасности. Встретили ее веж­ливо, взяли «серпастый и молоткастый» и ми­нут через десять вернули. С одним, правда, небольшим дополнением: «минус сто» — и уточнительной записью: без права прожи­вания во всех районных и областных цен­трах страны. Ну, а «минус сто» означало — Марковой-Пешковой запрещалось селиться в любом городке, расположенном ближе, чем в ста километрах от Москвы. Из самой столицы ей приказано было убраться в те­чение двух суток.

Да, но при чем здесь Кобулов? Такой вопрос мог бы задать лишь тот, кто не жил в те далекие годы в Стране Советов. В Союзе почти каждый знал, что генерал Кобулов - заместитель министра грозной государственной безопасности. А его сын  Виктор Кобулов, слушатель ВИИЯ, изучал итальянский язык в параллельной со мною группе. Елизавета Зиновьевна, которую лагерная жизнь многому научила, ублажала молодого Кобулова как могла. Осбым рвением в учебе он не отличался -  предпочитал посидеть в ресторане за вином и острыми восточными блюдами. 

Но всё же не зря Елизавета Зиновьевна разучивала с ним не только контрольные работы, но и текущие домашние задания. Кутила и картежник, Виктор к концу учебы знал итальянский чуть лучше, чем я - неведомый мне турецкий. Разумеется, ничто не помешало ему получить на выпускном экзамене вполне приличную оценку.

Иными словами, своей преподавательнице Марковой-Пешковой он был обязан дипломом целиком и полностью. Ну а дальше - его блестящая карьера.

Ясное дело, первым, к кому прямо из милиции помчалась Лиза, был Виктор Кобулов, ее недавний студент. Принял он свою благодетельницу сухо, а когда узнал о цели визита, просто выставил за дверь. Он, мол, всякими там паспортными делами никогда не занимался и не занимается.

Нас же с Виктором связывала общая любовь к московскому «Динамо». Оба мы были ярыми футбольными болельщиками и порой вместе отправлялись на стадион «Ди­намо» поддержать свою команду ревом и воплями вроде: «Вася (Карцев), давай, жми!».

Конечно, Лиза прибежала не столько меня проведать, сколько упросить встретиться с Кобуловым-младшим. Может, я все-таки уговорю его вступиться за свою учительницу-репетитора перед суровыми органами. Наивная женщина. Да Виктор и за родную мать вряд ли пошел бы просить, попади она в немилость к МГБ! И потом, я при всем желании не мог даже позвонить Виктору - с каждым часом мне станови­лось все хуже.

Так, вся в слезах, Лиза ушла из госпита­ля, чтобы назавтра с двумя детьми навсегда покинуть Москву. А я тем же вечером вновь очутился на операционном столе.
Вторую операцию мне делал опытнейший хирург, генерал Березкин. Уже через месяц, удачно заштопанный и подлеченный, я был дома. А еще две недели спустя покатил на поезде к месту новой службы, в город-ге­рой Севастополь.

Лиза Маркова-Пешкова поехала на Ку­бань, в небольшую станицу к своей давней подруге.

Нет, поистине моя бывшая преподава­тельница родилась в сорочке. Месяц спустя в эту кубанскую станицу заглянул в гости к матери директор одного из лучших санаториев Сочи. Дальше все развивалось по схеме «Директор увидел Лизу»... и через пять дней она уже работала кастеляншей в сочинском санатории. Словно по мановению волшебной палочки у нее вновь появился чистый паспорт, без страшного «минус сто».

Что же до Кобулова-младшего, то впереди его ждали весьма тяжкие испытания. Когда его отца в 1953 году вместе с другими  приспешниками Берии приговорили к расстрелу, самого Виктора мгновенно уво­лили из армии. Здесь ему впервые в жизни пришлось-таки познакомиться с паспортными делами. Он сразу сменил фамилию отца на фамилию матери и удрал подальше от Москвы. Виктор отлично знал, что, вопреки мудрому изречению вождя народов Сталина, сын за отца отвечает, да еще как. А потому он поспешил уехать в самую глухомань и там на время затеряться. И это ему вполне удалось.

Сама же Елизавета Зиновьевна Марко­ва-Пешкова умерла в приморском Сочи в 1990 году. Было ей тогда семьдесят семь - возраст вполне почтенный. Но при ее великой жизненной силе, отменном здоровье и удачливости она вполне могла бы прожить, верно, и все девяносто, если бы не ГУЛАГ. Да будет ей сочинская земля пухом!