В СООТВЕТСТВИИ С СЕМЕЙНОЙ ЛЕГЕНДОЙ

По материнской линии я восхожу к любавичским хасидам, а жена моя, и по материнской, и по отцовской линии, к хасидам восходит тоже, - правда, не к любавичским, а каким-то другим, более мелким и незаметным, но зато настоящим, ученикам некоего реб Михоэла, чей надгробный памятник на покосившейся могиле до сих пор стоит в Новоград-Волынске. Я был на этой могиле перед отъездом из России. Этот реб Михоэл был сварливым старцем с безумными глазами и неординарными решениями, которые реализовывал немедленно после их принятия. Ему это было раз плюнуть, потому что он был практикующим каббалистом и мог, не сходя с этого места, напоить вином, которое цедил из стены, и накормить хлебами, которые не пек, пять тысяч человек. Он всегда действовал наперекор всем, такой уж у него был характер. В тридцатом году, в тот день, когда ему рассказали, что советская власть начала строить электростанцию под Житомиром, у него было сварливое настроение, и он, не задумываясь, сказал тут же, что электростанция не будет работать, пускай не стараются, так им и передайте. Сообразно тому времени, немедленно нашелся тот, который им это передал. Они сказали, что это - бобэ-майсэлах, и что это бессильно скрежещет зубами классовый враг. Они сказали именно "бобэ-майсэлах", а не "бабушкины сказки", потому что все они были бывшими комиссарами в пыльных шлемах и выходцами из тех самых семей, в которых скрежетавший зубами реб Михоэл почитался за святого. Они не стали арестовывать классового ребе из жалости к своим старикам-родителям, которые были его учениками. Они жестоко ошиблись, не арестовав его - хотя, видит Бог, я не думаю, чтобы его арест чем-нибудь им помог - электростанция была построена в срок, и при торжественном скоплении визитеров из Центра и крестьян из окрестных деревень были повернуты рубильники включаемых турбин. И ничего не произошло, турбины молчали, рубильники не включались, хотя перед митингом всё было проверено многократно. И электростанция не заработала даже после того, как ответственные за неё комиссары в отчаянии побросали на землю свои пыльные шлемы, а один из них застрелился; но и это, казалось бы, действенное средство, не помогло тоже. Приехали из Москвы, долго считали, шевеля толстыми губами, проверяли и перепроверяли, и копались, и включали снова и снова, но электростанция не работала, несмотря на логику, научные рассчеты и то, что жить стало лучше и веселее. Собственно, она до сих пор не работает.

...Тогда пришлось арестовать бессильного классового врага, и к нему пришли на закате, когда перед толпой почтительно внимавших учеников он выкрикивал в багровевшие небеса очередной урок Гемары. Увидя четырех молчаливых мужчин с мрачными лицами и правыми руками в карманах однотипных пиджаков, пришедших на смену кожанкам, он неприязненно скривился, махнул рукой и сказал, чтобы они не утруждались. Он сам окажется в Ге-Пе-У раньше, чем они поспеют туда на своей машине. Он встал из-за стола, толпа учеников расступилась, и он исчез. Мой тесть, правда, рассказывает, что, по рассказам его папы, исчез реб Михоэл не сразу - перед тем, как исчезнуть, он выпил стакан самогона из бутыли, стоявшей под столом.

Выслушивая эту историю в очередной раз, я благодарно вникаю в это дополнение. Мы все жаждем чуда, и бездарные ученики бессильных учителей, и закоренелые атеисты, хотя тот же классовый враг утверждал, что на чудо нечего уповать - лишь тогда, при полной уже потере надежды, оно явится перед нами воочию. Это хасидский подход к делу.

...И он действительно оказался в Ге-Пе-У куда раньше, чем обезумевшие от предчувствия взыскания люди в штатском примчались в управление на отчаянно сигналившей машине. Говорят, он перенесся туда по воздуху, но я лично в это не верю - уж больно такая версия напоминает новые дешевые комиксы про Батмэна или старые сказки о каком-нибудь Кащее Бессмертном. Мне гораздо приятнее считать, что старый брюзга реб Михоэл щелчком пальцев перенесся в высшие сферы духовных миров, где ни время, ни пространство не являются препятствиями к достижению цели.

Факт, что он оказался в кабинете начальника управления один, без конвоиров, во время оперативного совещания. У него не было интеллигентных манер, и он, засунув руки глубоко в карманы длиннополого черного лапсердака, прошамкал, что тебя, тебя, тебя, и вот тебя, и еще вот этих двух не позднее чем через пять лет ждет очень нехороший конец, если они не задумаются над тщетой своей убогой жизни; а вот тебя, сказал он, повернувшись к начальнику и указывая на него крючковатым пальцем, побуревшим от табака, тебя ждет совсем уж нехороший конец, и будет он первого апреля тридцать восьмого, в пять часов вечера с минутами; я тебе это точно говорю, как родной маме, хоть в обычных условиях мне и нельзя предсказывать людям их судьбу; будем считать, что сейчас у нас на дворе не обычные условия; нет, ты не вскакивай и не хватайся за наган, что за идиотская манера хвататься за материальные предметы как за талисманы, это от язычников, и это тебе совсем даже и не поможет, поэтому встань там и слушай сюда. Верно тебе говорю, ты меня понял? Задумайся над своей жизнью, и о скольких ты погубил, и о скольких еще погубишь - а ты все трясешь своим наганом, эта игрушка может испугать лишь того, у кого много богов и всего один плоский мир за окном; а у меня - всего один Бог, а кроме этого плоского мира, есть еще и Мир грядущий. Если - вернее, когда - ты не подведешь итог своей душе, то первого апреля тридцать восьмого, в пять часов вечера с копейками, Бесконечный сделает с тобой то, что Содома не делала с Гоморрой.

И он снова исчез.

Меня там не было, но он исчез; в этом потом клялись двое, по крайней мере, из присутствовавших в этом кабинете; остальные тоже могли бы поклясться, но к первому апреля тридцать восьмого из всех них уцелели всего три человека - эти двое потом клявшихся, и сам начальник. Говорят, когда в пять часов вечера его, бывшего начальника, вызвали из камеры и повели в подвал, он громко молился - впервые с того момента, как совсем молодым вступил в стан победителей; я не сомневаюсь, что все отведенные ему годы он помнил о сроке, и боялся, и ждал его; он обреченно вошел в подвал, и наступили копейки, и у него в затылке взорвались небеса, и всё кончилось. Всё кончилось для него в этом плоском мире, чтобы в ином мире, непостижимом Мире грядущего, лишь начаться.

После расстрела один из уцелевших свидетелей кабинетного явления вернулся к вере отцов, а другой впоследствии стал монахом; Бог знает, что перевернулсь в их душах, - а я знаю только, что умерли они оба не так даже давно, в глубокой старости и, думаю - с покоем, снизошедшим на их мятежные души.

А реб Михоэл, как какой-нибудь Вольф Мессинг, знал день и час своей смерти. Он рассказал об этом ученикам во время утренней молитвы, первого сентября тридцать девятого года, в день, когда началась вторая мировая бойня. Он объявил, что будет убит выстрелом в грудь на закате восемнадцатого июля сорок первого.

Когда танки вошли в Житомир, он призвал тех из учеников, кто еще мог, спасать семьи в эвакуации; и сказал, что сам предпочитает остаться, чтобы достойно встретить судьбу, потому что годы его исполнились, - и велел не плакать, а в годовщины его смерти сильно выпивать и веселиться. Никто не сомневался, что за миг до смерти ему ничего не стоит щелкнуть пальцами и тут же оказаться на другом конце плоского мира, но приговор его себе все встретили с пониманием, как истинные хасиды.

И, в назначенный день, победители Парижа, Праги и Варшавы, синеглазые парни с серой форме с закатанными рукавами, небрежно закинув "шмайссеры" за спину, бережно вывели его за околицу и, поставив у канавы, расстреляли его. Они были настолько любезны, что предварительно разрешили ему сказать пару слов.

Шамкая, он подробно объяснил каждому из них, что его, каждого, ждет, и велел не бояться. Кому велел - себе или им, о том единственный свидетель, местный крестьянин Семен, подглядывавший из рощицы, умалчивает. После расстрела, когда солдаты, гогоча, удалились, Семен перетащил тело к себе во двор и ночью, при свете полыхавших скирд, закопал его у ограды еврейского кладбища.

После войны вернувшиеся похоронили реб Михоэла как полагается. то есть поставили над его могилой небольшой камень с надписью, прочли поминальную; и отныне ежегодно, в этот день собирались сюда со всеми семьями, и выпивали, не пьянея, и закусывали, как он велел, и пели грустные песни и плакали, чего он не велел вовсе.

И все это стало традицией, подлинно народной традицией, и не только уцелевшие его ученики, и их дети, и дети их детей собирались сюда, но и бывшие партизаны, и бывшие полицаи, и лишенцы, и члены партии; а беременные украинские крестьянки тоже приходили и ложились на его могилу, и терлись о нее животами, прося добрых родов, и сварливый старец никогда никому не отказывал. И, когда я стал женихом моей второй жены, меня тоже повели под руки к этой могиле, и я стоял у нее и, не зная слов, перебирал руками траву, густо наросшую на покосившейся плите между двумя березами.

Реб Михоэл, а, реб Михоэл, тебе, наверное, обрыдло выслушивать все эти просьбы, подумал я, и из меня куда как плохой хасид, я не очень веселый человек, но я тебя все же попрошу тоже - я покидаю это место, и эту страну, сделай так, если можно, чтобы там мне и моей жене было не очень плохо. А я обещаю иногда молиться, и, если у меня будут дети, рассказывать им о тебе.

Качавшееся сверху в солнечном свете утра кружево березовых листьев донесло мне благожелательный ответ, и я наклонился и собрал в полотняный мешочек горсть земли с его могилы. Впоследствии я закопал эту землю там, где ее в таких случаях и положено закапывать - у Стены, в далеком городе, под протяжное пение с минаретов.

…Сварливый старик, знавший наизусть двадцать четыре книги Писания, не говоря уже о пятидесяти томах комментариев, он говорил шамкая и без улыбки, что крах, обозначивший грань веков, не оставляет нам выбора: все наше будущее в прошлом - в Книге - ничего другого попросту нет; что мир полон печали, и истина скрыта вуалью грусти сотен поколений; что людям хватает глупости оплакивать свою плоскую жизнь вместо того, чтобы посмеяться над ней; что нужно хохотать, когда несчастье кромешно и выхода нет; и что лишь мудрец разрывает смехом завесу бытия.

Предпочевшие не эвакуироваться, а остаться с ним до конца ученики реализовали эту теорию в точности до гротеска. Я проследил в архивах извилистый, а с точки зрения обычного человека - неестественный след этой реализации. Я нашел свидетельство. Пораженные эсэсовцы рассказывали друг другу о сумасшедших смертниках, танцевавших в вагонах для скота по дороге в Освенцим. Хасиды праздновали Симхат-Тору.

И однажды ночью я, наконец, понял на все мои времена глубокую мудрость того, что скучные, трезвомыслящие люди плоского мира принимали, принимают и будут принимать за дикость и суеверие: я вспомнил, что хасиды из Коцка пили водку, укутывая бутыль в тряпку – чтоб не дано было знать, сколько осталось, и печаль не окутывала душу.

И, ничтожный, я усвоил лишь этот осколок его учения, и лишь его реализую я до сих пор.

И, реализуя, я всегда вспоминаю анекдот о студенте, который первую лекцию своего профессора прослушал без особого восторга, потому что понял почти всё; вторая лекция понравилась ему больше, потому что он понял только половину; третья же привела его в полное восхищение, потому что в ней он не понял ровным счетом ничего.