Ицхак Саде (Ландоберг)

 
Исайя Берлин. Ицхак Саде

Сэр Исайя Берлин (1909, Рига, – 1997, Оксфорд), философ, культуролог, политолог, литературовед, мемуарист. В Англии его называли всеобщим учителем, даже королевы. Неоднократный автор и герой наших книг.

Этот его мемуарный очерк был впервые опубликован в книге ЕВКРЗ. Т.3. С.223-239 по инициативе Симы Векслер – одним из наших редакторов и постоянной переводчицей сэра Исайи Берлина, который охотно согласился на эту публикацию.

Перевод с англ. и коммент. Симы Векслер

ИЦХАК САДЕ

Ицхак Саде известен сегодня главным образом как один из героев Войны за Не­зависимость Израиля. Этим он прежде всего и заслужил право на бессмертие, однако предшествующая его жизнь была столь необычайной, исполненной столь разительных контрастов, что она заслуживает нашего интереса едва ли не в той же степени.

Отец Ицхака, Яков Ландоберг, был богатый купец, человек большого обаяния и энергии, он знал толк в удовольствиях и обладал глубоко чувственной натурой, что дела­ло ограничения ортодоксального еврейского брака для него невы­носимыми; следствием этого было то, что он оставил свою жену Ревекку, пышнотелую красавицу, дочь одного из самых набожных и прославленных тогда раввинов, которого боготворили евреи лю­блинской общины (российская Польша), и стал вести бездумную, несчастную, но не лишенную интереса жизнь, покуда не промотал свое некогда значительное состояние и, как говорят, умер в бедно­сти и недугах.

Сын его, порядком избалованный в детстве обожавшей его ма­терью, рос богатым, отлично физически развитым, не но годам со­образительным мальчиком и был твердо настроен, достигнув со­вершеннолетия, порвать с удушливой обстановкой мещанской ре­спектабельности и традиционной религии, в которой жили тогда со­стоятельные еврейские семьи, с их глубоко провинциальными взглядами; впрочем, против этих ограничений он резко выступал на протяжении всей своей жизни.

Исаак был своенравным, упрямым и поразительно красивым молодым человеком. Он получил обычное для России гимназиче­ское образование, но в университет поступить отказался, ибо это, по его мнению, означало попусту растрачивать свои способности[1].

Острая реакция на тогдашнюю жизнь российских евреев, заклю­ченных, по сути, в обширное гетто, вызвала у Ицхака фанатиче­скую страсть к физическому самосовершенствованию. Он стал боксером, борцом и, что было и в самом деле редкостью в России на рубеже веков, – заядлым футболистом, он играл в футбол, ког­да только удавалось, обучал этому других и сделался заметной фигурой в спортивной жизни своего (и моего) родного города Риги.

Рига была в те времена городом, где явно преобладала немец­кая культура, сложившаяся, с одной стороны, под влиянием при­балтийских баронов, владевших обширными поместьями и состав­лявших касту надежных и преданных слуг российской монархии, а с другой – солидного немецкого среднего класса, создавшего в Риге форпост германской культуры девятнадцатого века, немецкую опе­ру, немецкий театр; сословие это, с его националистическими убеждениями, противостояло всем попыткам ассимиляции, пред­принимавшимся его русскими повелителями. На нижней ступеньке общественной иерархии находилось коренное население страны – латыши – суровое, трудолюбивое и угнетенное крестьянство, кото­рое в то время начинало создавать основы своей интеллигенции, делавшей большие успехи, в особенности в графических и пласти­ческих видах искусства. В пазах этого общественного здания мож­но было обнаружить небольшое по численности российское чинов­ничество, управлявшее прибалтийскими губерниями, и, наконец, ев­реев, разделенных на высший слой, чьи язык и привычки были не­мецкие (сюда входили и немногочисленные потомки еврейской об­щины, существовавшей здесь еще в допетровскую, шведскую эпо­ху[2]), и слой низший – русских евреев, говоривших преимущественно на идише; дети их говорили по-русски и примыкали к одному из трех направлений, разделявших российское еврейство в тот период, либерально-буржуазному, социалистическому или сионистскому.

Исаак Ландоберг, как рассказывают ближайшие родственники, глядел на все эти три движения с одинаковым презрением. Он был проникнут романтическим идеалом самосовершенствования лично­сти, принявшим на первых порах форму физического самосовер­шенствования; достигнув этого, он обратился к самообразованию в сфере моральной и умственной. Он порвал с родителями, которые к тому времени уже разошлись. Второго мужа матери, Исаака Гинцбурга, он презирал и едва ли когда-нибудь говорил с ним. С деньгами, оставленными ему отцом, Исаак Ландоберг решил сам строить свою жизнь и карьеру. Специалист лишь в боксе и борьбе, он был слишком ленив и слишком богемен по природе, чтобы стремиться приобрести какую-либо профессию. В результате он решил заняться торговлей произведениями искусства: это должно было шокировать его круг и, как он надеялся, дать ему возмож­ность вести беззаботную и яркую жизнь, встречаться с живописца­ми, скульпторами и другими свободными умами – жить независи­мо, весело, а главное – не так, как евреи, вырваться из узких ра­мок чрезмерно умственного, ортодоксального образа жизни еврей­ских купцов и ученых, составлявших его семейство.

Распорядок жизни Исаака Ландоберга был необычен: по утрам лавка его оставалась запертой – время это он посвящал боксу, ор­ганизации футбольных матчей, борьбе, а также позированию ху­дожникам и скульпторам. Он гордился своею внешностью, и то об­стоятельство, что его ладная фигура вызывала подчас интерес не­которых молодых художников-натуралистов, встречавшихся тогда в Риге, чрезвычайно ему льстило, он также наслаждался мыслью о том, насколько возмутят мать и родных рассказы о его языческих занятиях. Он прочел Ницше и принялся культивировать дионисийскую сторону своей натуры. В сексуальном отношении он был в тот период, видимо, вполне воздержан, хотя позднее ему предстоя­ло стать любовником, знаменитым своим непостоянством.

В 1912 году Исаак женился на сестре моего отца Евгении (Жене) Берлиной, приходившейся ему двоюродной сестрой: матери их были сестрами[3]. Дама эта, полная противоположность Ландобергу во всех отношениях, социалистка, намеревавшаяся посвятить себя улучшению жизни рабочих и крестьян, закончившая два фа­культета, серьезная, порядочная, идеалистичная, лишенная юмора и женских совершенств, чрезвычайно некрасивая, чуть косившая на один глаз (что придавало ей вид типичной гувернантки), страстно влюбилась в великолепного дикаря, коего Ландоберг со вкусом изображал. Он не отвечал ей взаимностью, но ее интеллектуаль­ные достоинства, а также тот факт, что она, презрев возмущение родителей и респектабельных своих друзей, активно участвовала в революции 1905 года, что ее два года разыскивала полиция, произ­вели на него впечатление, и потому он позволил ей женить его на себе. Свадьба, к вящему облегчению их общих родственников, была вполне пристойной и увенчалась огромным банкетом в луч­шем буржуазном стиле, где жених несколько перепил, возбудив в невесте смешанное чувство ужаса и гордости. Прежняя жизнь, со­стоявшая из бокса, борьбы и торговли предметами искусства, про­должалась до 1914 года.

Едва только началась война, Ландоберг пошел добровольцем в армию. Как единственный сын и человек женатый он не подлежал по закону обязательному призыву, и богатые родственники быстро внесли за него отступное. Он соизволил согласиться на возвраще­ние к тосковавшей по нему жене и маленькой дочке, нареченной Азия. По прошествии нескольких спокойных недель он оставил жену и снова тайно вернулся в армию. Его «выкупили» снова. Он сбежал в армию в третий раз и исчез – родня, обескураженная двумя его прежними побегами, перестала о нем беспокоиться.

В 1917 году Ландоберг появился в Петрограде членом партии эсеров, преданным крестьянскому делу; он был вооружен огром­ным маузером и носил нарукавную повязку, свидетельствовавшую о его принадлежности к народной милиции. Он был в ту пору по­лон революционного энтузиазма и по-детски гордился своим но­вым мундиром, своим револьвером и своим опьянением революци­ей. Явившись в петроградскую квартиру, где жил его достопочтен­ный свояк и двоюродный брат Мендель Берлин с женой Марией (мои родители), он принялся похваляться своими революционными подвигами с такой наивностью и такой младенческой увлеченностью совершавшимся тогда насильственным переворотом, что всех нас очаровал. Хозяйка дома, также приходившаяся ему двоюрод­ной сестрой, забрала у Исаака револьвер и положила его и ванну с холодной водой, словно это была бомба, способная взорваться. Ландоберг разрешил себя разоружить и просидел в нашей кварти­ре до трех или четырех утра, потчуя изумленных родичей расска­зами о собственных и своих товарищей подвигах, совершенных эти­ми героями революции под командованием Пинхаса (тогда Петра) Рутенберга[4], чье мнение о Ленине и Троцком разделял: помню, он сказал, что это пара опасных фанатиков, которых необходимо оста­новить. Жена его более серьезно смотрела на происходившие собы­тия, но и она позволила себе увлечься обуревавшим Исаака вос­торгом, полнейшей беззаботностью и безответственностью.

Ландоберг был человеком колоссального темперамента, одарен­ный актер и поразительно умел располагать к себе людей, особен­но женщин. Восторженные дамы бегали за ним с одного революци­онного митинга на другой, правда, слышавшие его не могли потом припомнить, о чем же он конкретно говорил. Он был прирожден­ный оратор, пылкий, убежденный, красноречивый и вдохновляю­щий. Все это приправлялось веселой и циничной фривольностью в духе величайшего из российских революционных трибунов девят­надцатого столетия Михаила Бакунина. Подобно Бакунину, Ландо­берг был в основе своей анархистом – любителем удовольствий, его сковывали любые узы и границы, он бессердечно (как бывают бессердечны невинные дети) добивался какой-нибудь цели, на кото­рой сосредоточилась его фантазия, но был, подобно детям, наивен, откровенен и ласков.

В 1917 году он носился по Петрограду, но, возможно, ничего так и не совершил. После большевистского путча он снова исчез. На протяжении нескольких месяцев жена его не имела представле­ния о том, где он находился. Ей пришлось жить на иждивении у родни. Ландоберг оставил ее безо всяких средств к существовании и, как видно, не проявлял ни малейшего интереса ни к ней, ни к ребенку. Затем обнаружилось, что он вступил в Красную гвардию – просто из любви к действию, как он рассказывал мне впослед­ствии, и кочевал со своим отрядом по центральной, а позднее – по южной России. Потом он снова объявился в Петрограде, отправил­ся повидаться с женой в Москву, где та жила со своими братьями. Она была слишком счастлива видеть мужа и не задавала вопросов. Он проявил озабоченность болезнью дочки, но почти сразу же сно­ва исчез, пообещав вскоре вернуться. В свой черед Ландоберг де­зертировал из Красной гвардии, придя к выводу, что она чересчур жестока и непримирима, и в начале 1919 года прибился где-то к со­единению белых. Тем временем умерла его мать, – известие это оставило Исаака равнодушным. Один из его единоутробных братьев был расстрелян за торговые спекуляции, другой стал членом ЧК или какой-то другой тайной полиции. Ни то ни другое не причини­ло Ландобергу ни малейшего беспокойства, он ни с одним из них не поддерживал связи и скитался по свету в веселой беспечности, изобличая ужасы коммунизма. С полком белых он оказался на бе­регу Черного моря, у окраин Феодосии.

В этот момент жена, с величайшими трудностями выяснившая, куда ведут его следы, приехала к нему вместе с ребенком. Он вы­казал радость при встрече и сумел добиться от командира белых разрешения разместить их в одной из пустых квартир портового го­родка, брошенной жителями. Малютке становилось все хуже, она умирала от крупа. Мать ее, не видевшая на свете ничего, кроме Исаака, ухаживала за дочкой так, как способна это делать рассе­янная непрактичная «эмансипе», раздираемая мыслями о револю­ции, крестьянстве, рабочем классе, соперничавшими между собой идеями марксистов и антимарксистов, а в особенности – причудли­выми метаниями мужа между белыми и красными. Они обсужда­ли возможность вступления в войска нелепых – дикие банды крес­тьян-мародеров, принадлежавшие к анархистскому движению и во­евавшие равно против белых и красных, – и в ходе всех этих ди­скуссий маленькая Азия умерла. Мать ее была сломлена горем, но сам Ландоберг, кажется, не слишком переживал.

В то время у него развилась колоссальная страсть к музыке, и когда выдавалась минутка между маршами и контрмаршами, он ходил слушать любительский квартет, членом которого был Нико­лай Набоков, впоследствии известный композитор и музыковед. Набокову хорошо запомнился Ландоберг, составлявший неотъемле­мую часть маленькой неформальной аудитории, собиравшейся по­слушать квартет на побережье Черного моря в разгар Гражданской войны; по воспоминаниям музыканта, это был человек неотрази­мой непосредственности, теплоты и очарования.

Ландоберг принимал участие в нескольких, не имевших решаю­щего значения боях между белыми и красными. Однажды, сидя возле костра с горсткой белых офицеров, он прислушался к разго­вору, вращавшемуся вокруг одной из основных в Белой армии тем: ненависти к евреям – членам международного заговора, покляв­шимся разрушить Россию, убийцам царя, которых надлежало ис­треблять во что бы то ни стало, и в ближайшем будущем, и после окончательной победы над силами тьмы.

Разговор этот испугал Ландоберга. Он тут же решил убраться от столь опасных союзников и, прихватив жену, всеми правдами и неправдами умудрился очутиться на корабле, увозившем беженцев из черноморских портов в Турцию. Неясно, как сумел он пробрать­ся на такой корабль без надлежащих документов, но он был чело­веком неистощимой изобретательности, а его безыскусное очарова­ние и тогда и позднее явно способно было размягчать сердца от­ветственных лиц.

Он решил отправиться в Палестину. Сионистом Ландоберг ни­когда прежде не был; в сущности, он всегда считал сионизм типич­ной буржуазно-еврейской причудой, попыткой жертв создать почтенное либеральное государство или общину самого ограниченно­го, самого викторианского типа, увековечив все наиболее мещан­ские, подлые и чудовищные черты общества своих угнетателей. Тем не менее теперь он вдруг решил, что в Палестине перед еврея­ми открывается новый мир, вспомнил про свои еврейские корни, проникся чувствами к еврейству и вступил в сионистскую группу Хе-халуц[5], действовавшую в Крыму. Неизбежным образом он сде­лался ее руководителем после того, как прославленный воин Ио­сиф Трумпельдор[6], организовавший в свое время отряды еврейской самообороны для борьбы против российских погромщиков, уехал из Крыма в Палестину.

Во главе группы халуцов, состоявшей из 31 человека, Ландо­берг прибыл в начале 1920 года в Яффу с женой, небольшой ко­томкой и двумя рублями обесцененных российских денег в карма­не. Члены группы имели коллективную визу, предоставленную британскими властями. Позднее Ландоберг рассказывал, что его ребята представлялись беженцами из Палестины, возвращавшимися на родину; когда их спрашивали, сколько времени им пришлось на­ходиться на положении беженцев, они отвечали «две тысячи лет». Это было очень в духе тогдашних российских сионистов.

Как и прочие иммигранты, они попали в лагерь для новопри­бывших, где их встретили очень хорошо. Когда Ландоберга спроси­ли, какую профессию он намерен избрать, он ответил, что предпо­читает физический труд. Желание это было удовлетворено. Он стал чернорабочим и занимался дроблением камня в каменоломне. Мы знаем, что затем он принимал участие в антибританских вы­ступлениях в Яффе вместе с последователями вождя еврейских ревизионистов Жаботинского[7], чей тогдашний военно-романтиче­ский национализм был полной противоположностью тому, во что верили Ландоберг и его жена. Однако же, где была открытая борь­ба, туда с неодолимой силой тянуло Ландоберга. Англичане были символом всего умеренного, ограниченного, скучного, официально­го, напыщенного, мертвого. Более того, они в большинстве своем были настроены проарабски, их привлекал ближневосточный полу­феодализм. Ревизионисты же принадлежали к крайне правому крылу сионистского движения, они символизировали страсть, воин­ственность, сопротивление, отстаивание своих прав, гордость и на­циональную мистику. Впрочем, Ландоберг никогда фактически не вступал в партию ревизионистов и оставался в рядах Хаганы[8].

Ландоберг не отличался постоянством в преданности какому бы то ни было идеалу или человеку. Он менял взгляды, обрат жизни, все в своем существе с легкостью, с наслаждением, радуясь новиз­не, вдохновляясь своей способностью бить в любой барабан, но­сить любую одежду, если она только была достаточно броской, – жизнь была для него карнавалом, где люди меняли обличье, что­бы поднять настроение себе и другим. Как и следовало ожидать, он был арестован за участие и беспорядках и оказался в тюрьме. Леди Сэмюэл, жена тогдашнего Верховного комиссара Палестины сэра Герберта Сэмюэла[9], регулярно навещавшая заключенных, ста­ла его расспрашивать. «Я леди Сэмюэл», – представилась она. – «А я Исаак Ландоберг», – ответил он тотчас, уставившись на нее с дружелюбной наглостью. «В чем ваше преступление?» – спросила она. – «Я сражаюсь за свободу повсюду, где нахожусь. Все чинов­ники – мои враги. Я сражался с красными против белых, я сра­жался с белыми против красных, я сражаюсь с евреями против ан­гличан. Готов допустить, что однажды я буду с арабами сражаться против евреев или еще кого-нибудь другого». Это было воспринято как непростительная дерзость и срок его заключения был удвоен.

Выйдя из тюрьмы, Ландоберг продолжал дробить камни с та­ким успехом, что был вскоре назначен директором одной из каме­ноломен еврейской кооперативной компании «Солел Боне». Род­ственники не имели от него никаких известий. В 1924 году он напи­сал письмо моему отцу, поселившемуся к тому времени в Лондо­не, и сообщил, что счастлив, что он патриот-сионист, что перед ним расстилается блестящее будущее, и убеждал всех родичей обо­сноваться и своей новой великолепной стране, где царствует равен­ство, братство, а в один прекрасный день воцарится и свобода, – в маленькой стране, где можно делать такие вещи, которые невоз­можно в странах более обширных и неповоротливых.

В том же году Ландоберг стал представителем евреев Палести­ны в палестинском павильоне на Всемирной выставке, проводив­шейся тогда в Лондоне. Он был в самом радужном расположении духа. Навестил моего отца и подарил мне, тогда школьнику, сочи­нения Овидия, которого любил (латынь была одним из немногих и странных его достижений на поприще учености), и книгу Уорда Фаулера, озаглавленную «Общественная жизнь в Риме во времена Цицерона», которая, по его мнению, была подходящим чтением для школьника. Он был полон энергии, изумительно говорил, пылал интересом к происходящему и обладал огромным обаянием. Он был веселым, беззаботным, милейшим собеседником. Учил нас последним ивритским песням. Я узнал от него новую мелодию к известным словам «Бе цет Исраэль ми Мицраим» («Когда вышел Израиль из Египта»[10] – тем самым, что были в свое время совсем иначе положены на музыку Мендельсоном) и другие новые иврит-ские песни, до- и послевоенные. Говорил он по-русски предельно красочно, с неподражаемой живостью и воображением, о самых разнообразных предметах. Я был совершенно очарован и остался под этим впечатлением на всю жизнь. Он пригласил всю нашу се­мью посетить палестинский павильон в Уэмбли. Здесь мы увидели Исаака сидящим закинув ногу на ногу на каменной рельефной кар­те Палестины. Представители палестинских арабов, которые вы­нуждены были делить павильон с евреями, взирали на него с изу­млением и ужасом, – а он поедал бутерброды со снедью из Эрец-Исраэль и пил одну бутылку вина за другой.

В отличие от большинства евреев своего поколения, Ландоберг был человеком веселым и компанейским, человеком заразительного остроумия и самого дружелюбного нрава. Его угрюмая жена, знавшая, что муж часто заглядывался на других, и отнюдь не убежденная в значении сионизма, постольку поскольку эта нацио­налистическая, патриотическая концепция не сочеталась с социал-демократически-ми идеями, за которые она пострадала в 1905 году и которым до сих пор была душевно предана, пыталась смутить его необузданную веселость, но безуспешно. Ландоберга это раз­дражало. Он жаловался моему отцу на сухую, лишенную вообра­жения, доктринерскую натуру его сестры и сказал, что если поло­жение не изменится, он будет вынужден, ради долга перед новой своей родиной, которой должен служить всей душою, оставить жену: неспособная летать, она подрезает крылья и ему. Отец пы­тался его отговорить, опасаясь того, что может произойти с се­строй, если ее оставит муж, которого она по-прежнему любила с пылкой и все возрастающей страстью, хотя тот не проявлял к ней интереса и попрекал тем, что ей не хватает joie de vivre[11].

После Уэмбли Ландоберг вернулся в Палестину и продолжал работать в своих каменоломнях. Как и следовало ожидать, он оставил жену, на смену ей пришел целый ряд женщин, которых приводило в восторг общество этой привлекательной, необузданной романтической личности, превосходившей обычные человеческие размеры. Чувства Ландоберга к еврейству были, можно сказать, совершенно внешние; хотя он был евреем по рождению и по воспи­танию, но вел себя как счастливый попутчик, которого чистая слу­чайность прибила к незнакомым берегам, а он, сочтя, что здешние люди, с их идеалами, ему по душе, пусть и не ощущал себя свя­занным с ними какими-либо глубокими чувствами (несмотря на кровные узы), готов был с величайшим рвением работать бок о бок с ними ради достижения их целей.

Все это могло измениться за те годы, о которых мне не удалось получить никаких надежных сведений относительно психологиче­ского настроя Исаака. Его качества лидера, его отчаянная, львиная храбрость, полное отсутствие физического или любого другого страха (несмотря на бегство от белых, свидетельствующее о том, что у него все же был некий инстинкт самосохранения), его бога­тое воображение и любовь к товарищам, самая его детскость сде­лали Ландоберга дорогим для многих. Доктор Вейцман[12] во время своего приезда и Палестину в 1936 году назначил его своим тело­хранителем и отзывался о нем как о приятном, живом и интеллигентном русском, составлявшем радостное исключение среди на­пряженных и озабоченных лиц, которые приходилось ему видеть вокруг, отвлекавшем его от политических интриг и проблем, на которые Вейцман был обычно обречен. Иначе относился к Ландо­бергу Давид Бен-Гурион[13], видевший в нем, как мне кажется, на­прасно, опасного честолюбца.

Жена Ландоберга, отчаявшись завоевать его привязанность, вернулась в Москву к братьям, где, само собой, принялась изматы­вать себя добрыми делами и безвременно угасла. Родным трудно было простить Исаака за то, что он ее бросил, но, судя его соглас­но нормам собственной морали, они, как и следовало ожидать, оказались слепы к его героическим качествам. Он был по натуре кочевником-партизаном, и правила, выработанные оседлым населе­нием, на него не распространялись. В тридцатые годы, когда из ев­рейских отрядов самообороны постепенно вырастала Хагана – под­польная еврейская армия, Ландоберг естественным образом влил­ся в ее ряды и стал главным инструктором по ударным операциям. Ему принадлежит основная заслуга в создании Палмаха, этой force de frappe[14], образованной в 1941 году из существовавших ранее под­разделений. Сам Ландоберг видел в Палмахе ведущую силу сопро­тивления враждебным властям. Мне представляется, что арабы беспокоили его не больше, чем весь прочий ишув[15].

Ландоберг стал одним из высших руководителей Хаганы. В начале войны, когда он сражался бок о бок с солдатами британской армии (союзницей которой выступила Хагана), те прозвали его «Большой Исаак». Воевал он против вишистских войск в Ливане и Сирии. После окончания войны Ландоберг отрастил бороду, пере­шел в подполье и принимал участие в движении еврейского сопро­тивления, направленном против британских мандатных властей. За его голову назначили награду, но он так и не был пойман.

Я пытался найти Исаака, когда впервые приехал в Палестину в 1934 году, но никто из тех, кого я знал, не мог сообщить мне, где он находится. По-видимому, он в то время был занят созданием первых отрядов, которые впоследствии превратились в Палмах, но об этом мне тогда не полагалось знать. Следующая наша встреча состоялась в 1947 году, когда я останавливался у доктора Вейцмана в Реховоте. Каким-то образом разговор зашел о моих родствен­никах из России. Я упомянул про Ицхака Саде (он стал пользоваться этой фамилией в 1938 году), и Вейцман сказал, что знаком с ним и очень ему симпатизирует. Вейцман шутя называл его «Реб Ицхок». То обстоятельство, что Реб Ицхок не питал особой любви к Давиду Бен-Гуриону, не слишком глубоко огорчало Вейцмана[16]. Он сказал, что, как ему кажется, сумеет разыскать моего дядю. Дело это было не слишком простое, поскольку того разыскивала палестинская полиция. Но нам все же удалось тайно встретиться с ним в задней комнате тель-авивского кафе, где мы провели вместе два великолепных часа. Он был в самом радужном настроении. Рассказывал про свои подвиги в английской армии. Заверял меня, что никто не донесет о нем властям. Оказалось, что он ошибся.

Что же до отношения к англичанам, то Исаак говорил что не таит на них злобы. Некоторые из них ему нравились, он восхищал­ся их достоинствами. Но раз англичане ведут именно такую поли­тику, то иного выхода не остается – приходится бороться против них не на жизнь, а на смерть. Подчинение арабам – чего явно же­лало Министерство по делам колоний – вещь немыслимая. Он ска­зал, что палестинская администрация в двадцатые-тридцатые годы была для него поистине невыносима: чиновники, даже доброжела­тельные и не придерживавшиеся открыто антиеврейских или анти­сионистских взглядов, оставались чересчур мелочны, чересчур пе­дантичны, чересчур узколобы. Они были прежде всего мещане, им не хватало того, что он называл подлинной культурой; за редким исключением, с ними невозможно было говорить о книгах, идеях, музыке, истории, а тем более о древней еврейской традиции, созна­нием важности которой были, разумеется, преисполнены евреи. Настоящего контакта с ними не возникало, эти отношения никогда не были и никогда не могли стать подлинным любовным союзом, а потому чем скорее настанет черед полного развода, тем лучше, – быть может, потом отношения улучшатся.

Когда я впервые увидел Саде, он был строен, элегантен и опре­деленно гордился своей внешностью. Теперь он располнел, отрас­тил бороду, одежда его пообтрепалась, он явно не заботился о том, как выглядит, его совершенно не интересовали «прелести жизни». Что он по-настоящему любил, так это действие, борьбу, он наслаждался существованием человека, за которым ведется охота. Он, несомненно, был счастлив, когда мы встретились в этом кафе, в нем не было ни малейшей нервозности, страха или подлин­ной тревоги за будущее – каждый день приносил свои трудности, каждый день приносил свои удовольствия, он попросту переходил от одного приключения к другому с ненасытным аппетитом к жиз­ни.

В 1948 году, после ухода англичан из Палестины, Саде стал ко­мандующим «летучими отрядами», он захватывал египетские кре­пости, брал пленных. Метод Саде, как рассказывали люди, которы­ми он командовал (к примеру, внук той самой леди Сэмюэл, с ко­торой он в свое время столь нагло обошелся), состоял в том, что он попросту несся на египетские аванпосты с гранатой в каждой руке и с громким криком, приказав своим бойцам делать то же са­мое. Египтянам ничего не оставалось, как бежать, бросая башма­ки. Крови проливалось немного. Потом он подбирал приглянувшееся ему оружие.

Собранные трофеи – ружья, кинжалы, ятаганы – впоследствии гордо украшали его дом в Яффе. Мы встретились с ним в этом доме после Войны за Независимость. К тому времени Саде стал чем-то вроде народного героя. Он показывал мне многочисленные фотографии, где был заснят в бою против египетских войск или при взятии укрепленных позиций. Когда я сказал, что он, пожалуй, еврейский Гарибальди (прославленный герой Италии, сражавшийся в девятнадцатом веке против австрийцев), Ицхак Саде был в вос­торге. Оказалось, что он знает про Гарибальди все и всегда восхи­щался его жизнью и походами, а открытку, посланную мне вскоре после этой встречи, он подписал «Гарибальди».

У себя во дворе Ицхак Саде держал привязанную к дереву козу – не потому, что ему нужно было козье молоко, а просто потому, что это запрещалось новыми израильскими законами, он же верил, что идиотские правила надо нарушать. Мне показалось, что он ни­чуть не переменился. Слава, к тому времени немалая, не вскружи­ла ему голову; он был по-прежнему прост, безо всяких формаль­ностей, в нем была та же веселость и запал и, конечно, та же энергия и любовь к жизни во всех ее фазах, любовь к действию, к переменам, к событиям, ко всему, что может произойти, и та же ненависть к покою, тишине, скуке, оседлости. На столе стояла большая бутылка водки. «Это я держу для советского посла», – сказал он.

Роль Саде в израильской политике отличалась такою же безза­ботностью и безответственностью, как и все, что он делал. Зачаро­ванные дети восторженно глазели на него ни улицах. Коммунисты и попутчики собирались у него по субботам. Он выпивал с члена­ми советского посольства и раздумывал, не стоит ли ему съездить в Москву, поглядеть, что произошло и его отсутствие. Свое просо­ветское поведение он объяснял тем, что, по его мнению, американ­цы и англичане никогда не станут бомбить Израиль, а вот русские могут: отсюда необходимость поддерживать с ними хорошие отно­шения – он отрицал симпатии на идеологической почке. Он сказал мне тогда в Яффе: русским бы хотелось, чтобы возникла большая арабская федерация, а в ее составе была бы наша маленькая стра­на, но это невозможно, мы никогда не будем коммунистами. Изра­ильская компартия – партия смешная, да и арабы коммунистами не станут, что бы там ни говорили. Хорошие отношения с Советским Союзом возможны, коммунизм – никогда. Наша проблема не поли­тическая, она заключается в отношениях с арабами, а это пробле­ма морального и личного толка. Одно время я верил в возмож­ность двунационального государства евреев и арабов, но вижу, что это невозможно – они нас слишком сильно ненавидят, и это мне вполне понятно. Мы должны жить каждый своей жизнью. Конеч­но, мы постараемся относиться к своему арабскому меньшинству как можно лучше, но боюсь, это их с нами не примирит. А все же знать наперед не дано, – будущее есть будущее, всякое может слу­читься, нельзя терять надежду, а главное – нельзя бояться, надо просто на нее смотреть как на материал, из которого мы строим свою жизнь, и стараться сделать ее как можно богаче и полнее.

Он особенно гордился дружбой со своими учениками – так он о них думал – Моше Даяном и Игалем Алоном, в которых души не чаял. Есть известная фотография (одно время она была в широкой продаже), где он обнимает за плечи двух этих воинов. Саде реши­тельно не желал, чтобы его принимали совсем всерьез. Он обожал рассказывать про свои подвиги, как отставной мексиканский рево­люционный генерал, но даже его тщеславие было исполнено такой простоты, так привлекательно, что ни у кого не возбуждало ревно­сти.

К тому времени он уже был счастливо женат на известной пар­тизанке, успев оставить много других женщин на своем победном пути. Он тепло расспрашивал о родственниках и потчевал меня рассказами о своем славном прошлом. В стране, исполненной тре­ний, напряженности и серьезной целеустремленности, – как и долж­но быть в любом обществе, закладывающем свои основы, – этот огромный ребенок вносил элемент предельной свободы, неистреби­мой веселости, легкости, очарования и естественного полубогемно­го-полуаристократического изящества, слишком большая доля ко­торого уничтожила бы всякую возможность порядка, но частица которого должна непременно быть в любом обществе, если ему суждено остаться свободным и достойным выживания.

Он был в жизни солдатом нерегулярных войск, из тех, что ве­ликолепны на войне, но скучают мирным, упорядоченным суще­ствованием, где нет ничего захватывающего. Троцкий однажды сказал, что те, кто желал спокойной жизни, ошиблись, родившись в двадцатом веке. Ицхак Саде наверняка не желал спокойствия. Он от души наслаждался жизнью и передавал свое наслаждение дру­гим, он вдохновлял людей, волновал их и радовал. Мне он нравил­ся чрезвычайно.

Его подвиги, подготовка израильских воинов и дружба с ними, его роль легендарного героя не относятся к моему рассказу, они принадлежат истории Войны за Независимость и создания Государ­ства Израиль. А я попытался всего лишь рассказать то, что помню о своем близком родиче, изложить некоторые факты, относящиеся к поре его молодости. Он был человек щедрый и смелый, сыграв­ший неповторимую роль в истории своего народа, человек, чьи слабости привлекали меня по крайней мере не меньше, чем добро­детели. Его памяти я посвящаю эти скромные заметки, написанные с глубокой любовью. Зихроно ле-враха[17].

В эти воспоминания входит короткая беседа, переданная изра­ильским радио на английском языке, а затем опубликованная на иврите в газете «Давар» 5 сентября 1986 года, с. 17. Я хотел бы по­благодарить Иорама, сына Исаака Саде, а также Цви Дрора, кото­рые уберегли меня от ряда ошибок и сообщили некоторые допол­нительные подробности. Я благодарен также Хенри Ниру, привед­шему в порядок предшествующую публикацию, за то, что он от моего имени проконсультировался с этими авторитетами.

[1] У него всё же была жажда знаний – он любил читать и учиться. Служа в армии во время Гражданской войны, он в 1918-20 годах стал студентом Симферопольского ун-та в Крыму, где изучал – изо всех дисциплин! – философию и лингвистику. (Прим. автора).

[2] Первое свидетельство о пребывании евреев в Риге относится еще к 1536 г. При шведских королях в городе существовала еврейская община, пользовавшаяся рядом привилегий, которые были подтверждены после того, как в 1729 г. город перешел под власть России.

[3] Меня взяли на его свадьбу, но как мне потом рассказывали, там было так много гостей, а музыка была такая громкая, что я расплакался и сказал: «Ненавижу эту кричащую музыку», – и меня пришлось увести. Самого жениха я так и не видел. (Прим. автора).

[4] Рутенберг Пинхас (Петр Моисеевич; 1878–1942) – талантливый инженер, активный участник рус. революционного движения, руководитель боевой организации партии эсеров. Придя к выводу, что революционные круги России заражены антисемитизмом, в 1919 г. переселился в Палестину, где в 1923 г. основал электрическую компанию; под его руковод-ством было введено в строй несколько электростанций, полностью удовлетворивших потребности страны в электроэнергии. Авторитет Рутенберга признавали представители различных сионистских партий, и он пытался примирить их между собой. В 1930 г. Рутенберг был избран президентом Ваада Леумми – исполнительного органа Собрания депутатов еврейского населения подмандатной Палестины.

[5] Хе-халуц (ивр.: букв. пионер, первопроходец) – молодежное движение, возникшее в конце 1910-х гг. в среде рус. сионистов. Состояло из трудовых коммун, участники к-рых стремились получить специальность, чтобы затем заняться поселенчеством в Эрец-Исраэль.

[6] Йосеф Трумпельдор (1880–1920) – выдающийся деятель сионист. движения. За храб-рость, проявленную в русско-японской войне, стал полным георгиевским кавалером и пер-вым офицером-евреем в царской армии. В 1912 г. приехал в Эрец-Исраэль и занялся сельскохоз. трудом. В период 1-ой мировой войны организовал первое евр. соединение – «Отряд погонщиков мулов», входившее в британскую армию; затем, вернувшись в Россию, создавал отряды евр. самообороны. В 1920 г. Трумпельдор вместе с несколькими товарищами героически погиб при защите евр. поселения Тель-Хай (в Верхней Галилее) от нападения арабов.

[7] Жаботинский Зеев (Владимир Евгеньевич; 1880–1940) – писатель и публицист, один из лидеров сионистского движения. В годы 1-ой мировой войны был инициатором создания Еврейского легиона, сражавшегося в Палестине в составе британской армии. В 1920 г., несмотря на возражения Жаботинского, Еврейский легион был распущен, однако его бойцы участвовали в отрядах евр. самообороны во время антиеврейских арабских выступлений в Иерусалиме (1920 г.), а также в Яффе и др. городах (1921 г.), за что многие из них подверглись тюремному заключению по решению британских властей. Именно в этих событиях принимал участие И.Ландоберг. Союз сионистов-ревизионистов был создан Жаботинским лишь в 1925 г. после того, как Исполнительный комитет Всемирной сионист. орг-ции отверг предложенные им меры борьбы за создание евр. государства по обе стороны р.Иордан и пошел на компромисс с британскими мандатными властями.

[8] Хагана (ивр. букв. оборона) – евр. подпольная военная орг-ция, созданная в 1920 г. под руководством сионист. социалистических партий; после провозглашения Государства Израиль составила ядро израильской армии.

[9] Сэмюэл Герберт Льюис (1870–1963) – британский гос. деятель и философ евр. происхождения; первый верховный комиссар Палестины (1920–1925) в период мандата.

[10] «Когда вышел Израиль из Египта» – Псалом 114:2.

[11] Joie de vivre (фp.) – радость жизни.

[12] Вейцман Хаим (1874–1952) – известный химик, один из лидеров сионист. движения, президент (1920–1931; 1935–1946) Всемирной сионист. орг-ции; первый президент Израиля.

[13] Бен-Гурион (Грин) Давид (1886–1973) – лидер евр. рабочего движения в Эрец-Исраэль, первый премьер-министр Израиля.

[14] Force de frappe (фр.) – ударные силы.

[15] Ишув (ивр. букв, «население») – собирательное название еврейского населения Эрец-Исраэль до создания Государства Израиль.

[16] В тот период Бен-Гурион призывал к борьбе против политики Англии путем демонстраций и усиления нелегальной репатриации, тогда как Вейцман занимал более умеренную позицию; на отношения между ними наложило отпечаток и соперничество в борьбе за власть и сионистском движении.

[17] «Да будет благословенна память о нем» (ивр.)