ЛИЯ ПРЕСТИНО-ШАПИРО: ПАПА БЫЛ ОЧЕНЬ ДЕЯТЕЛЬНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ

 Беседу ведет Михаил Эдельштейн:

В следующем году исполнится 130 лет со дня рождения Феликса Львовича Шапиро, автора первого иврит-русского словаря, чудом изданного в Советском Союзе в 1963 году. Сам Ф.Л. Шапиро не дожил до выхода в свет своего детища – он умер в 1961 году. И уж конечно не мог он знать о том, что более двух десятилетий, пока иврит не "легализуют" в СССР в период перестройки, тысячи и тысячи евреев будут учить священный язык по единственному доступному источнику – легендарному словарю Шапиро. Едва ли предполагал он, что среди этих евреев будет и его внук, Владимир Михайлович Престин, один из самых популярных учителей иврита в Москве 70-х, признанный лидер движения за репатриацию в Израиль, получивший в отказнической среде прозвище Граф…

С дочерью Ф.Л. Шапиро и матерью В.М. Пре­стина Лией Феликсовной Престиной-Ша­пиро мы беседуем в ее квартире, в Беэр-Шеве, где несколько месяцев назад именем Феликса Шапиро был назван один из городских скверов.

– Лия Феликсовна, из какой семьи происходил Феликс Львович, кем были его родители?
– Мой дедушка, отец моего отца, много лет был учителем хедера. Хедер находился прямо в его квартире, в одной из комнат.
– Это было в…
– В Бобруйске. Сначала семья жила под Бобруйском, в местечке Холуй, там родился папа, а потом они переехали в Бобруйск…

Комната, где располагался хедер, была практически пустой, там стояли только скамейки, на которых сидели мальчики во время уроков. Папа обычно присутствовал на этих занятиях. И поэтому с трех лет он уже не только очень хорошо говорил, но и читал, и даже писал на иврите. А лет с семи-восьми дед использовал его в качестве преподавателя – папа начал сам вести занятия с малышами.

Потом, в 30-х годах, дедушку, как владельца хедера, лишили всех прав, он стал лишенцем. Но мы об этом узнали только через много лет – родственники, которые жили с ним, боялись нам об этом сказать, чтобы это не повлияло на жизнь отца.

– А мать Феликса Львовича?
– Она умерла довольно рано, дед решил еще раз жениться и стал искать себе невесту. И нашел сразу трех – трех сестер, трех старых дев. Он женился на одной из них, ей тогда было сорок с чем-то, и она родила ему чудесного мальчика, Самуила, папиного младшего брата. Он был моложе меня на восемнадцать лет. Его мать, вторая жена моего деда, вместе с сестрами погибла от рук немцев. А дед, к счастью, умер за полгода до войны.

– Как складывалась жизнь вашего отца до революции?

– Он окончил хедер, потом ешиву и как хороший ученик получил место раввина в одной из провинциальных синагог. Но за время учебы у него появились сомнения в правильности выбранного пути. Папа считал, что образование он получает однобокое, а ему хотелось знать мировую историю, литературу, географию. Так что он отказался от места раввина, спрятал свидетельство об окончании ешивы, ушел из этого мира и стал учить русский язык. Тогда ему было лет восемнадцать, наверное. И вот они с товарищем, Моисеем Лившицем, уходили в лес, садились на пеньки – в одной руке русская книга, в другой идишский перевод – и учили русский.

– Это как-то повлияло на его отношения в семье, с отцом?
– Нет, дед был очень умным человеком, и он понял папино решение.
– А разговорным языком в доме был идиш?
– Да, идиш, конечно.
– То есть до того, как начать учить русский, Феликс Львович знал идиш и иврит как язык преподавания в хедере?
– Да-да, именно так.
– А как он оказался в Баку?
– Ну, до Баку еще много чего было…
Папа очень хотел продолжать образование. Выучив русский, он стал готовиться и сдал экстерном экзамены за курс уездного училища. А сдав экзамены, начал мечтать о жизни в большом городе. Он считал, что дети не получают нужного образования, что еврейская школа должна быть преобразована, что ученики должны знакомиться с выдающимися писателями, музыкантами, деятелями искусства, техники и так далее, но понимал, что, оставаясь в маленьком городке, он сделать ничего не сможет. И он уехал в Харьков, поступил в университет и выучился на стоматолога, хотя потом ни одного дня зубным врачом не проработал. Получив диплом дантиста и вместе с ним право жительства в Петербурге, папа тут же поехал в Киев, сдал экзамены на домашнего учителя и сразу после этого отправился в Петербург. Он даже не заехал в Бобруйск попрощаться с отцом, так он спешил в столицу.

В поезде ему повезло, он познакомился с человеком, который дал ему адрес Общества для распространения просвещения среди евреев в России, и на следующий день по приезде папа уже был там и получил место преподавателя. Так он начал работать в Петербурге. Здесь он сразу развил большую активность, почти в каждом номере "Вестника Общества для распространения просвещения" появлялась его статья.

Прожил папа в Петербурге до 1913 года. За это время он женился на очень красивой женщине из Гродно. Отец ее, богатый купец, был категорически против: зачем тебе, такой красавице, выходить замуж за учителишку, который ничего не зарабатывает, живет в маленькой комнатке и не имеет никаких перспектив? Но это была любовь, они поженились, и все у них было в порядке. Однако мама заболела легкими, врач рекомендовал переменить климат. И папа увидел в газете объявление: в Баку объявлен конкурс на замещение должности директора талмуд торы при синагоге. Он подал туда документы и был принят. Так папа с мамой переехали в Баку, где я и родилась.

– А как он встретил революцию?
– Честно говоря, не знаю, тогда я была еще слишком мала, а потом мы никогда об этом не говорили.
– Что вам запомнилось из бакинских лет?
– В Гражданскую папу призвали в армию, но тут вышел приказ учителей не брать, и он остался дома. Я помню, как к нам пришли описывать имущество. У нас была хорошая директорская квартира и хорошая обстановка, дедушка из Гродно смирился с замужеством дочери и прислал красивую мебель. Так вот, пришли и начали выбрасывать из шкафов все "лишнее". Потом, опять же, появилось указание учителей не трогать, и у нас, кроме зубоврачебного кабинета, которым все равно никто не пользовался, ничего не забрали.

Папа принимал активное участие в спасении армян. Мы носили еду в армянские семьи. А однажды к нам в дом забежала женщина и крикнула, что за ней гонятся. Ее положили в кровать и укрыли чем-то, так, чтобы не было видно. Преследователи даже протыкали кровать штыком, но все закончилось благополучно, они никого не нашли и ушли.

Как-то к нам приходили турки, увидели серебряную сахарницу, еще что-то, все забрали. А папа снял золотое обручальное кольцо и бросил на пол, но, к счастью, оно упало на ковер, и турки не услышали. Это был очень смелый поступок, если бы турки заметили, они просто расстреляли бы отца на месте.

Потом пришли англичане, они раздавали конфеты детям, в продаже появилось сгущенное молоко. Кроме того, они сняли трупы, которые висели в городе, и мы были очень довольны. А спустя несколько лет меня пытались исключить из комсомола за то, что я рассказывала, как хорошо было в Баку при англичанах. Но в конце концов все закончилось выговором.

– Была какая-то специфика еврейского образовании в Закавказье, по сравнению, скажем, с Петербургом?
– Основная идея папиной работы в Баку заключалась в том, что иврит – это главный язык в еврейской школе, и все предметы должны преподаваться на иврите.
– А какая была альтернатива, идиш или русский?
– Русский. Кроме того, он добивался, чтобы все учились вместе – и ашкеназы, и грузинские, и горские евреи, потому что до этого у каждой общины были свои школы.
– А как вы выехали из Баку и какую роль в этом сыграла Крупская?

– Папа вообще был очень деятельным человеком. Когда к началу 20-х годов все еврейские школы были закрыты, он занялся другим делом – организовал школу-коммуну. Это была школа примерно того же типа, что потом у Макаренко, с политехническим образованием, там учили, например, столярному делу. А в это время в Баку министром просвещения была Мария Львовна Маркус, жена Кирова, и она написала об этой школе Крупской. Крупская вызвала папу в Москву, и в январе 1924 года он туда приехал. Но тут умер Ленин, Крупской было не до чего, да папа и сам не пошел к ней. И он начал работать в организации, занимавшейся созданием наглядных пособий для московских школ.

– Как Феликс Львович относился к идишской культуре в СССР?
– Он дружил с некоторыми писателями, прежде всего с Самуилом Галкиным. Очень не любил журнал "Советише Геймланд" и его редактора Арона Вергелиса. Но вообще всем этим он не особенно интересовался. А может быть, просто мы этим не интересовались, и он с нами об этом не разговаривал.
– А как был организован быт вашей семьи, что-то специфически еврейское сохранялось?
– Нет, мы росли целиком в русской культуре. Родители говорили по-еврейски, когда хотели, чтобы дети (а у меня были две сестры) или домработница их не понимали. У нас была пасхальная посуда, мы пекли хументаши, делали сами мацу, когда ее нельзя было купить. То есть какие-то еврейские традиции соблюдались. Но мы слушали русские песни, читали русские книги. У папы были книги на иврите, на идише, но нам это было малоинтересно.
– Антикосмополитическая кампания, дело врачей – вас это как-то затронуло?
– Все это мы очень переживали, конечно. Я как-то шла из школы, за мной побежал человек. Кричит: "Коган-отравительница!" И стал меня бить. Я добежала до автобусной остановки, там много военных стояло – никто внимания не обратил, никто…
– Феликс Львович занимался наглядными пособиями до пенсии?
– Да, он работал в "Трудовых резервах", занимался наглядными пособиями для ПТУ, а потом вышел на пенсию. Пенсия была грошовая, кажется, он получал сто пятьдесят рублей и шестьдесят рублей за маму плюс хлебная надбавка. Я работала в школе учительницей математики, у меня тоже зарплата была маленькая. Надо было подрабатывать. И папа клеил коробочки для лакмусовой бумаги, мы все ему помогали. Это был его приработок. Потом он придумал организовать мастерскую по ремонту наглядных пособий – в одной школе микроскоп сломается, в другой еще что-то. В общем, без дела он не сидел.

И вдруг в 1953 году, через пару месяцев после смерти Сталина, к нам пришел сын папиного сослуживца по бакинской еврейской школе, замдиректора Института востоковедения, и предложил отцу преподавать иврит. Почти одновременно его пригласили в МГУ и в Высшую дипломатическую школу. Папа просто ожил. Он был уже старик, глаза блеклые, мы жили на втором этаже, так ему трудно было туда подниматься. А тут он стал интересоваться, как выглядит, во что одевается. К каждому занятию он писал для студентов небольшой словарик, но вскоре понял, что нужен настоящий большой иврит-русский словарь, и начал его готовить.

– А как удалось добиться того, что словарь издали?
– Папа сам ходил и в ЦК, и в другие инстанции. Он был небольшого роста, полный, ходил с трудом, но все организации обошел. Это его личная заслуга, ему никто не помогал. Выручило то, что он везде говорил: "Этот словарь не нужен евреям, евреи не собираются учить иврит, они учат русский, в крайнем случае идиш. А такой словарь необходим палестинцам, чтобы они могли изучать язык врага".

Помню, когда папа работал над словарем, он каждый день ранним утром садился возле приемника с бумагой, карандашом и слушал Израиль, не пропуская ни одной передачи и записывая все новые слова. Поэтому словарь постоянно рос и пополнялся, даже когда он был уже в производстве. Когда он наконец вышел, уже после папиной смерти, мы считали, что получим большие деньги. Но с нас вычли всю сумму за постоянные переверстки, и остатка хватило ровно на сто экземпляров – при том что книга стоила один рубль шестьдесят девять копеек.

– Скажите, а грамматику иврита он в те же годы писал?
– Тогда же, да. Это была толстая книга. Он отнес ее в издательство, получил хорошие отзывы, но потом пришло письмо, где говорилось, что издавать ее не будут, потому что нет спроса. Вот так. Потом уже рукопись папиной грамматики нашел Володя, и она стала учебником иврита для него и для других отказников.
– Насколько большим было влияние деда на внука?
– Думаю, влияние было очень большим, но опосредованным и постепенным. Потому что папа умер в 1961 году, а Володя занялся этими делами уже после его смерти, в 1965-м или 1966-м. Но отношение к языку и мысли об Израиле, который папа все время слушал и пересказывал нам услышанное, – все это на Володю повлияло. Хотя все же не думаю, что это было решающим в Володином выборе. Решающим стало его собственное желание учить иврит и жить в Израиле.
– Интересовал ли Феликса Львовича Израиль, кроме как источник новой лингвистической информации? Скажем, если бы была возможность уехать, воспользовался бы он ей, по вашим ощущениям?
– В 1924 году гродненский дедушка поехал в Палестину покупать землю для нас. И действительно купил участок где-то под Тель-Авивом. Но на обратном пути он заболел воспалением легких и умер. Потом эту землю продал его младший брат, мы ее не касались. Так что разговоры о переезде тогда велись. Потом все это было, естественно, начисто забыто.

Но папа восхищался тем, что слышал об Израиле, интересовался всем, что там происходило. Он писал заметки про израильскую культурную жизнь в журнал "Иностранная литература" – перевели на иврит Ленина, поставили спектакль по Чехову – но даже такую информацию они давать не хотели и ни одной заметки не напечатали.

Потом была история с пословицами и поговорками. Было решено издать пословицы и поговорки Востока, и папе поручили еврейскую часть. С ним заключили договор, он даже получил пятидесятипроцентный аванс, сдал все вовремя. Но пословицы не напечатали – было сказано, что они не выдерживают сравнения с арабским фольклором.

– Вы всю жизнь до отъезда прожили в Москве?
– Нет, в 1932 году я вышла замуж за ленинградского парня, Мишу Престина, уехала в Ленинград и прожила там до войны. В войну меня мобилизовали для эвакуации детей из Ленинграда. Если родители оставались в городе, детей от года до четырнадцати эвакуировали в обязательном порядке. Я была директором интерната на сто человек. Повезли нас под Псков. Только привезли детей, ночью пришел приказ к пяти утра быть готовыми ехать дальше – немцы подходили…
– А как вы отнеслись к решению сына уехать?
– Ну, Володя был человек взрослый. Я его попросила только об одном: подождать два года, пока мой второй муж, Наум Аккерман, выйдет на пенсию, потому что он работал на очень секретной работе. Кстати, я только здесь узнала, чем именно он занимался, когда прочитала статью в газете "Вести". Потом мне привезли книгу из Москвы, сейчас о нем уже и там пишут. Оказалось, он был ракетостроителем, работал в группе, которая исправляла ошибки, обнаружившиеся после первых запусков спутников на Луну. Но он молчал, никогда об этом не говорил, я знала, что у него секретная работа, и все. Сейчас я про него написала книжку, она пока не вышла.
Так вот, я Володю просила подождать, он обещал подумать. А потом оказалось, что подпись Наума не обязательна, так как он отчим. И Володя подал на выезд. А я сразу дала согласие, никаких возражений у меня не было.
Сама я подала на выезд в 1974 году, когда Наум ушел на пенсию. А приехала в 1987-­м, на несколько месяцев раньше Володи.
– Какие у вас остались воспоминания от лет отказа?
– Все старались помогать друг другу чем могли. Я, например, организовала клуб родителей, дети которых уехали. Мы собирались на еврейские праздники, и не только, читали письма.
– В Израиле вы сразу вышли на пенсию?
– Я приехала, когда мне шел семьдесят пятый год. Но я решила, что пенсии мне мало – я хочу сходить в театр, в оперу – и еще десять лет работала.
– Вели математику?
– Нет, для этого я недостаточно знала язык. Я учила иврит в Москве, даже давала уроки старикам, но, конечно, не так владела им, чтобы что-то преподавать сабрам. Нет, я ухаживала за старушками, готовила обед, гуляла с ними. Был период, когда я работала в четырех семьях одновременно. И таким образом я выкупила свою квартиру. А на общественных началах я двадцать лет преподавала иврит взрослым репатриантам, сначала в клубе, потом дома. И как-то один ученик встал, посмотрел на меня и сказал: "Первый раз вижу живого человека, выплатившего машканту!"
– А ваши ощущения от Израиля? Вы столько лет были в отказе, понятно, что за это время сложился какой-то образ, какая-то мечта. Насколько реальный Израиль похож на ту мечту?
– Когда я только приехала, я была в совершеннейшем восторге. Я учительница математики, к рисованию не имею никакого отношения. Но после каждой экскурсии, каждой поездки у меня было желание запечатлеть, что я видела, и вся квартира была увешана моими картинами и рисунками. Мне нравилось все. Идет экскурсия по пустыне, и посреди пустыни стоит туалет, там туалетная бумага, и никто не пытается ее утащить. Представляете, какое впечатление это производило на человека, приехавшего из Советского Союза двадцать лет назад? Заходишь в магазин, там десятки сортов мыла, и никто не кричит кассирше: "Мыло кончается, прекратите выбивать".
Но впечатления изменились. Когда я смотрю на нынешний кнессет, на нынешнее правительство – мне страшно становится за Израиль. У нас очень плохие суды. А эти бесконечные дела о сексуальном домогательстве – поцеловал министр девушку, не поцеловал! Г-споди, ну поцеловал, и что? Всегда нам казалось, что евреи такой умный народ, – а тут на тебе!

Опубликовано: Лехаим, 2009, № 2. © Лехаим, 2010