Поэтесса Рахель

Цикл радиолекций «Российские евреи – ивритские писатели»



Поэтесса Рахель родилась 20 сентября 1890 года в Саратове в традиционной еврейской семье. Родители Рахели были людьми во многих отношениях примечательными, и я хотела бы рассказать о них несколько подробнее.

Ее отец, Исер Лейб Блювштейн (1833, Полтава – 1923, Тель-Авив?), был единственным сыном своих родителей и с малых лет отличался незаурядными способностями. Однако в 8 лет был похищен и сдан в кантонисты – так при Николае I называли, в частности, еврейских детей, воспитываемых для будущей 25-летней рекрутской службы вне дома с целью их предварительной русификации. Исера Лейба отвезли в село близ Вятки и отдали семье местных православных крестьян. Его отец Ицхак, богатый негоциант, находился в то время по делам за границей. По возвращении известие об исчезновении сына так подействовало на него, что с ним случился удар, и он умер. Вскоре после того жена его, Роза, наложила на себя руки. Имущество семьи отписали государству.

Но обо всех этих трагических обстоятельствах Исеру Лейбу сделалось известно лишь по окончании 25-летней службы в армии. Он прожил в селе до 18 лет, занимаясь крестьянским трудом, и стал весьма силен физически. Но удивительно не это, удивительно то, что всю жизнь – и вне еврейского дома – он соблюдал те заповеди иудаизма, о которых успел узнать до 8 лет. Исер Лейб был мобилизован в пехоту, но за отличие переведен в разведку, где и служил в годы Крымской войны 1854-1855 и снова отличился под Севастополем. Он дослужился до чина прапорщика и командовал ротой, а в 1866 году вышел в отставку с правом жить вне «черты оседлости», распространявшимся на всех его потомков. Интересно, что Исер Лейб был знаком с другим кантонистом, сохранившим при всех испытаниях верность еврейской традиции, – с отцом Йосефа Трумпельдора Вольфом.

Мать поэтессы Рахели, София, была второй женой Исера Лейба, богатого торговца золотом и бриллиантами, отца четырех детей. София была дочерью знаменитого рижского, а потом киевского раввина Мандельштама и сестрой не менее знаменитого офтальмолога Макса Мандельштама. Будучи моложе мужа на двадцать лет, она родила ему еще восьмерых и воспитывала, таким образом, 12 детей. София владела несколькими языками и особое внимание уделяла образованию детей, которых принято было после школы посылать на учебу за границу.

Поэтесса Рахель – в семье ее звали Рая – окончила в Полтаве еврейскую школу с преподаванием на русском языке, а ее старшая сестра Лиза училась в русской гимназии в одном классе с дочерью В.В. Короленко. О духовной атмосфере дома, где росла Рахель, о ее ранней полтавской юности можно судить по воспоминаниям старшей сестры Шошаны (Розы) Блювштейн, многократно начатым ею в черновиках, но так и не оконченным и не изданным. Зачитаю несколько выдержек оттуда (перевожу с иврита ):

Десятки лет назад в небольшом красивом украинском городе мы были молоды. <...> Чем же жила наша душа? Книгами. Полными пригоршнями черпали мы из щедрой русской литературы. Каждая книга была Божьим даром. Образы писателей и их героев вошли в круг наших друзей. Они сопровождали нас повседневно. Пушкин, Лермонтов, Надсон. Героини Тургенева: скромница Лиза, Елена... И над всеми ними – великан русской литературы – Толстой. Мы не только романы его читали, но и статьи, они манили нас, будили наши юные мысли... Беллетристика, публицистика, но превыше всего – поэзия. Мы пропадали на дворе ее Царства. Она всегда была у нас на устах: читаем по книге, заучиваем наизусть...

Мы и литературу других народов² узнавали на языке государства.

"О, великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!" – пел Тургенев в одном из своих "Стихотворений в прозе", так нами любимых. Мы декламировали эти слова – гимн писателя и поэта своему языку (не без легких угрызений совести, ведь мы были еврейками – и знали это). Это стихотворение было "слишком русским", но русский язык был для нас выходом на общечеловеческий простор, к общечеловеческим ценностям; на обдуваемое ветром поле, где юная мысль парила, упоенная медом слов...

Тем не менее дом, в котором выросла поэтесса Рахель, был традиционным еврейским домом, где соблюдали субботу, отмечали все праздники и в той или иной степени владели ивритом. (Мать требовала от девочек молиться исключительно на иврите, даже если далеко не всё в молитве было им понятно.)

Под влиянием старших братьев, в первую очередь Якова, Рахель и Шошана начали посещать в Полтаве кружки сионистски настроенной молодежи. Однако эти увлечения длились недолго, так как власти поспешили прекратить подобные сходки.

Среднее образование Рахель и Шошана заканчивали в Киеве, откуда по получении аттестатов направились в Одессу. Они намеревались продолжить учебу в Италии, куда звал их учившийся в университете Рима Яков. Рахель мечтала всерьез заняться рисованием, а Шошана – литературой и философией. В те дни, в начале 1909 года, из Одессы в Палестину направлялся пароход, и девушки захотели прежде съездить ненадолго на историческую родину. Но, приехав сюда, они приняли решение остаться.

Далее судьба Рахели более-менее известна многим. Она присоединилась к сельскохозяйственной опытной ферме под Хайфой, затем перебралась в мошаву (крестьянское поселение) Реховот, а оттуда – в кибуц Дгания. Мечтой и буднями стала работа на земле, ручной труд. Не случайно первое ивритское стихотворение Рахели посвящено учителю, земледельцу Аарону Давиду Гордону (1856, Житомирская область – 1922, Дгания-алеф). Оно увидело свет в 1920 году. За неимением лучшего, прочту свой полуперевод – полуподстрочник:

                          Настроение

День постепенно темнел. 
Угасал день. 
Тускло позолотила небо 
И сопки гор тень.

            Вкруг меня почернела ширь полей, 
            Простор и тишь. 
            Далёко ведёт моя тропа, 
            Одинока, тиха.

            Но не ропщу на свой удел, 
            Хозяйку-судьбу, 
            Весело выйду навстречу всему, 
            Всё благодарно приму!

Эта интонация приятия, примирения с тем, что готовит судьба, кажется неслучайной. Ведь еще до отъезда из Полтавы девушки похоронили мать, которая умерла от туберкулеза легких. Первые признаки чахотки проявились у Рахели, когда ей было всего 14 лет. Тогда старшая сестра Лиза возила ее в Крым, «на кумыс», и Рахель поправилась, однако угроза болезни осталась.

Но вернемся в Дганию. Рахель описала свою жизнь на берегу озера Киннерет не только в стихах, давно уже ставших любимыми в Израиле песнями. Я хочу прочесть несколько выдержек из ее написанного по-русски очерка:

У ОЗЕРА

(Из воспоминаний кинеретянки)

Мы вставали до зари. Так рано, что казалось: мгновеньем раньше и застали бы ночь врасплох, подглядели бы, подслушали ее ночные айны. Первый взгляд – озеру. Оно спало в этот час и чуть серело в рамке сизых, тоже сонных гор.

Один берег – наш, где каждый камешек знаком. Справа, ближе к Иордану, он подымается невысоким холмом, и сколько алого маку, пестрых анемон, желтых одуванчиков празднуют на его склонах свою единственную весну! Слева, где земля ровнее, растет маленькая пальма, под которой, бывало, мечтаешь часами; одинокая, маленькая пальма, неведомо как поднявшая здесь свою венчанную голову. Там, дальше в Тивериаде, заросли олеандров, могучая, нарядная растительность, подчеркивающая щедрость юга. Другой берег – чужой, далекий. Вся ширь Генисаретского озера легла между нами и им. Высятся горы Харана, серые поутру, сиреневые днем, багряные на закате. Влекут к себе, как все потустороннее.

Этот пейзаж – замечательный опыт воплощения в русском слове родной экзотики заново обретенного отечества. А вот другой фрагмент:

Как проходил день в "Кинерете"? Заря занималась, когда мы брались за работу. Нас было четырнадцать. Мозолистые руки, босые, загорелые, исцарапанные ноги, задорные девичьи лица, горячие сердца. Воздух кругом звенел от наших песен, говора и смеха. Заступы мелькали в воздухе без устали. На минутку остановишься, утрешь потный лоб краем "кефии" и бросишь любовный взгляд на озеро. Какое оно было благостное Голубое, голубое, невыразимо голубое, веющее миром, врачующее душу. <…> В полдень мы возвращались на ферму, и озеро было с нами; голубое око заглядывало в окна столовой, голубое око родимой земли.

Чем скуднее была трапеза, тем веселее звучали молодые голоса. Благоденствия мы боялись превыше всего. Мы жаждали жертвы, мученичества, вериг, которыми мы гремели бы во славу ее – родины – святого имени.

Помню, сажали эвкалипты на болотистом участке, в том месте, где Иордан прощается с Кинеретом и мчится на юг, пенясь по камням и заливая низкие берега. Опасно в продолжение целого дня дышать миазмами, и не одна из нас дрожала потом в лихорадке на своем убогом ложе. Но ни одну из нас ни на минуту не оставляло чувство признательности судьбе и работалось почти вдохновенно.

Это вдохновение работы, эта жертвенность были неотъемлемой частью «духовного сионизма», о котором писал Ахад а-Ам. Как жаль, что они стали историей, у которой все меньше общего с настоящим.

Ради успеха сионистского подвижничества Рахель по настоянию товарищей поехала в 1913 году во Францию, учиться на агронома. Французский она хорошо знала с детства, и препятствий в учебе он представлять не мог. Она окончила курс в Тулузе и летом 1914 года поехала в Россию повидать родных. Там и застала ее Первая мировая война.

Как мы знаем, эта война создала проблему еврейских беженцев, поскольку евреев в спешном порядке принудительно выселяли из прифронтовой полосы. Этот путь на восток ничего общего не имел с эвакуацией населения в Великую Отечественную. Многие умерли в пути, многие заболели. Люди теряли друг друга, стояла проблема обеспечить им ночлег и пищу. Так были созданы комитеты помощи еврейским беженцам, и в них то и работала Рахель в годы войны, по большей части с детьми-сиротами. Вот как она оценивала эту свою деятельность:

«в сущности раньше, не считая общественную подкладку палестинской сельской работы, вся моя жизнь сводилась к сумме эстетических восприятий и узко личных переживаний. Теперь я полезный член общества, а это осмысливает многое».

Она работала сначала в Бердянске, затем в Вознесенске Херсонской области, где ее снова настигла чахотка.

С окончанием войны Рахель перебралась в Одессу – город, где, как мы помним, находились в ту пору многие ивритские литераторы, сионисты, общественные деятели. Там она познакомилась с Яковом Фихманом, которого переводила на русский (его стихотворение «Сидон» в ее переводе я читала в одной из прошлых передач):

Я прекрасно помню тот весенний день, когда неожиданно в мой дом на берегу моря "ворвалась" светловолосая, голубоглазая девушка. Веселая словоохотливая хохотушка. <…> мы в миг подружились, словно были знакомы много лет.

Как и Фихман, Рахель вернулась в Палестину на судне «Руслан» в декабре 1919 года. Поначалу она вошла в кибуц Дгания и приступила к работе агронома, затем воспитательницы, но скоро товарищи обратили внимание на приступы кашля и потребовали врачебного освидетельствования. Приговор их был неумолим: туберкулезной больной не место в нашем здоровом коллективе. Рахель должна покинуть кибуц. Далее начались мытарства больной Рахели. Несколько лет она жила в Иерусалиме, то снимала комнату, то гостила у друзей, а чаще – занимала их временно пустующее жилище. На улице Невиим в Иерусалиме даже нет мемориальной доски с ее именем. Памятью осталось стихотворение, которое я в свое время перевела: «עץ אגס», или «Грушевое дерево»:

Не иначе – проделки весны… Человек пробудился от сна 
и видит: вот у его окна 
первой листвой оделась груша. 
И в миг: тоска, что горою давила душу, 
раскрошилась – и ее больше нет.

Да пойми ж наконец: не пристало упрямо страдать 
об одном увядшем цветке, 
что дыханьем сгубила жестокая осень, – 
коль весна утешает и с рассветом к окошку подносит, 
улыбаясь, огромный букет.

Она зарабатывала на жизнь частными уроками, временным преподаванием, но жила скудно. А болезнь все более развивалась. Ее не хотели допускать к работе с детьми. Единственной возможностью было переехать в Телль-Авив, где к тому времени – а речь идет о 1925 годе – уже жила семья брата Якова и отец с мачехой, женщиной деспотичной и к детям своего мужа враждебной. Богатый Исер Лейб жертвовал огромные деньги на религиозные организации и прочие благотворительные цели, но пособие, которое он перечислял своей больной дочери, было мизерным.

Теперь мне хотелось бы коснуться несколько щекотливой темы. Рахель всегда нравилась мужчинам, а ей нравилось покорять и разбивать сердца. Не случайно ее считали femme fatale, т.е. роковой женщиной. Детей она иметь не могла, замуж так ни разу и не вышла. Боль женщины, обделенной детьми, звучит в ее стихотворении «עקרה», или «Бездетная», где она ставит себя в один ряд с библейской праматерью Рахелью и с библейской Ханой, матерью пророка Шмуэля, словно черпая надежду в судьбах этих героинь Танаха, которые долгое время мучались бесплодием. Я прочту это стихотворение в переводе известной израильской писательницы для детей Мирьям Ялан-Штекелис, тоже российской еврейки:                     

                       Бездетная

Как бы хотелось мне сына иметь! 
Был бы кудрявый он, умный малыш. 
За руку шел бы тихонько со мной 
На сад поглядеть. 
Мальчик 
Мой.

Звала б его Ури, Ури родной. 
Звук этот ясен, и чист, и высок – 
Луч золотой, 
Мой смуглый сынок, 
Ури ты 
Мой.

Еще буду роптать, как роптала Рахель, наша мать. 
Еще буду молиться, как Хана молилась в Шило. 
Еще буду я ждать 
Его.

В Тель-Авиве у Рахели были друзья среди лидеров ишува: Залман Шазар, Берл Кацнельсон, Моше Бейлинсон. Все они в то или иное время любили ее и были ее любовниками, но женились на других девушках или предпочли остаться со своими женами. Свидетельством тому стихотворение Рахели «Его жена», переведенное Владимиром Лазарисом. Я прочту из него две строфы:  

Она его по имени зовет,                             На пальце у нее горит кольцо 
Голос – привычный выдох,                          Золотое, слепящее глаз, 
А я на свой не положусь,                                 А железные цепи мои прочней 
Чтоб не выдал.                                                 Во сто раз!

Это стихотворение 1926 года никак не выдает, что поэтесса, его написавшая, – несчастная больная, дни которой сочтены. Об этом ее другие стихи, например, такое (в переводе Якова Хромченко):

Ты ли это, конец? Неба ясен простор,               Я приму приговор, в сердце ропота нет. 
Дней грядущих мерцают туманы вдали,               Улыбались цветы на пути у меня. 
Травы зелены, осени дни не пришли                        Пламенели закаты, был чистым рассвет 
До сих пор.                                                      Уходящего дня.

А друзья старались как-то помочь: печатали ее стихи в газете «Давар» и выплачивали гонорар, подбрасывали переводы для заработка. Моше Бейлинсон нашел для нее отдельную комнату у своих знакомых, в доме на ул. Бограшова, 5, который не сохранился. В этой комнате, в кресле, обращенном к морю, провела Рахель свои последние одинокие годы. Ее мало кто навещал, кроме племянницы Сары Мильштейн, в то время артистки театра «אוהל», т.е. «Шатер». Она сообщала ей последние новости, приносила еду и книжки. Сара и детей своих назвала в память о Рахели: сына – Ури, дочку – Рахель.

Поэтесса Рахель умерла в апреле 1931 года в больнице, а похоронили ее на берегу воспетого ею Кинерета.

Поэзия Рахели уместилась в три небольших сборника: «ספיח», т.е. «Обсевок» (1927; название, кстати, заимствованное у Бялика), «מנגד», т.е. «С той стороны» (1930), и посмертно вышедший «Нево» (1931). Как мы помним, с горы Нево Моисей смотрел на Землю Обетованную, в которую ему не суждено было войти.