ШАПИРО - ЧЕЛОВЕК И СЛОВАРЬ.

Там, в прекрасной стране,
в селениях наших братьев,
Расцветает новая жизнь.
Там песнь землепашца,
песня воли и простора
Звенит в полях.
Там наш язык звучит,
как серебряный колокол,
Как пение соловья,
Отдаваясь эхом
В расщелинах высоких скал
Чудный таинственный голос.

Гимн возрожденному языку – ивриту... Эту знаменитую песню на слова поэта и переводчика, сиониста Лейба Яффе пели в двух вариантах. Те, кто мечтал о будущем национальном доме для евреев, находясь в галуте, пели “там” (шам хаим хадашим – там новая жизнь), а те, кто его уже возводил своими руками на земле Израиля, произносили “здесь” (по шират ha-икар – здесь песнь землепашца). Не вызывает сомнений, как это звучало в оригинале, ибо автор стихов Лейб Яффе, участник Первого Сионистского конгресса в Базеле в 1897 году, приедет в страну только через 23 года. Песню знали в России, пели на конгрессе, а оттуда ее разнесли по всем материкам.
...Не всем воздано по справедливости и по достоинству. Не обо всех было, кому побеспокоиться. Иным родственникам, близким людям, друзьям неведомы или неудобны правила игры, требующие зачастую бойцовских качеств, а подчас мешает личная скромность: свое же, как же о своем громко? Эти мысли приходят снова и снова, когда раздумываешь над судьбой Феликса Львовича Шапиро – лингвиста, знатока фольклора, эрудита и педагога, человека блестящего ума и горячего еврейского сердца, в котором жила великая страсть, называемая язык иврит...
Для этого человека иврит звучал не только звоном колокола и соловьиным пением, но и тысячами других оттенков. Мы же знали словарь Шапиро, но долгие десятилетия ничего не знали о его авторе.
...Переношусь памятью в далекий уже 1963 год. Вчерашняя студентка, я впервые за границей. В Польше проводилось первенство Европы по баскетболу, и было известно об участии в нем команды Израиля. Неужели я увижу живого израильтянина?.. Разочарование было двойным: во-первых, эти огромные детины не были похожи на евреев, а во-вторых, они во мне не признали “свою”, называя, кто болгаркой, кто армянкой... Не помогло и вещественное доказательство: листочек, на котором мама написала по-еврейски: “Их бин Суламитэ фун Литэ”, что я, мол, “своя” – Суламита из Литвы. Но сейчас не об этом. Нам обменяли очень мало денег. И кроме двух цветных зонтиков для мамы и для себя, нескольких тоненьких изданий с работами Сезанна, Курбе, Мане и еще кого-то из импрессионистов, я смогла позволить себе только пойти в кино на потрясший душу (тогда) фильм “Хиросима, любовь моя”. Все остальные злотые пошли на толстую и тяжелую книгу в 800 почти страниц, в синем переплете, на котором золотыми буквами было вытиснено “Иврит-русский словарь”. Это и был словарь Шапиро в 28000 слов под редакцией профессора Б. Я. Гранде (с его же грамматическим очерком языка иврит), только что вышедший в свет в Москве тиражом 25000 экземпляров (на всю-то голодную еврейскую рать!) и тут же исчезнувший с советских прилавков и из-под них.
Впрочем, я могла этот словарь только обнюхивать. Что же это было? Инстинкт? Гены? Привезти из первой заграничной поездки два зонтика и никому не нужный словарь?
Из всех еврейских букв мне ведомы были только те, что составляли мое имя и были на маминой записке, да и то прописью, а не печатными буквами. Так что доступной оказалась лишь русскоязычная часть шапировского словаря, но что-то в ней меня поразило. Кажется мне, что само слово “иврит”, написанное по-русски, я увидела тогда впервые...
Но что мой роман со словарем Шапиро по сравнению с другими? В своей давней и одной из первых радиопередач о Феликсе Шапиро и его словаре я с жаром пионерки призывала изучать язык и собрать эти “романы”. И вот дочь автора Лия Престина – истинная подвижница – в свои преклонные годы решилась и сделала это: издала книгу “Возрожденное сокровище”, в которой собраны и работы самого Шапиро, и рассказы об этом выдающемся человеке и о его детище – удивительном словаре, сыгравшем необыкновенную роль в жизни целого поколения советских евреев. Мои же рассказы – не из книги: я собрала их еще до ее выхода в свет.
Семью Бориса (Баруха) Подольского – всю, целиком – арестовали за сионизм в 1958 году: они получали литературу из Израиля. Иврит (ашкеназский) Борис учил у Григория Давидовича Зильбермана, а современный – у палестинского араба-слесаря: тот эмигрировал в Россию при британском мандате... Отец Бориса, историк по образованию, хорошо знал еврейскую историю, ТАНАХ, и в лагере они часто говорили с отцом на иврите. Тысячи выученных слов вполне хватало для бесед на запретные темы, но не для чтения литературы. Когда же Борис стал изучать иврит по словарю Шапиро, что не представило для него никакой трудности, он очень скоро смог читать самые разнообразные тексты. Два года, и только с помощью этого словаря, он переписывался с Борисом Гапоновым – блестящим знатоком иврита, переводившим Лермонтова и “Витязя в тигровой шкуре” Руставели.
В 1964 году Б. Подольский как-то отправился в Малаховку. Возле керосиновой лавки сидели два еврея. Один, старый, спрашивал другого, помоложе: а ты знаешь, как на лошн-койдеш (священном языке) “холодильник”? Борис невольно рассмеялся: может, оба, но старый уж точно, сидели и штудировали словарь Шапиро. В старых словарях такого слова быть не могло, ибо не было холодильников...
У сестер Гиты и Мирьям Бахрах – известных переводчиц с идиша Ицика Мангера, Башевиса-Зингера, а также “Кровавой шутки” Шолом-Алейхема – есть пуримский рассказ о дочке переплетчика Хаима Бумагина, которую звали Эстер. Девочка болела, угасала на глазах. И когда в Слуцке появился рабби Мотл, его позвали к больной Эстер. Он дал ей глоток виноградного вина и спросил: а знаешь ли ты, Эстер, как на священном языке нашем, на иврите, называется виноградная гроздь? И сам ответил: эшколь. Уходя, он подарил ей зеркальце и шепнул, что в нем она увидит своего жениха. Эстер, конечно, выздоровела, выросла, и глаза ее были хороши, как зеленые виноградины, но хотя от женихов не было отбоя, в зеркальце она видела только себя и никого, кроме самой себя. И так случилось, что однажды рабби Мотл пригласил всю семью переплетчика Хаима Бумагина в гости, на веселый праздник Пурим, а среди гостей был и Давид Эшколь – любимый ученик рабби. Молодые люди встретились глазами и никого уже вокруг себя не видели, только друг друга. Когда Давид посватался к Эстер, она в зеркальце даже не взглянула – ведь после праздника Пурим только и видела в нем, что его, Давида Эшколя, лицо. Приехал на свадьбу и сам рабби Мотл. Поздравив невесту, он тихонько спросил: “А знаешь ли ты, Эстер, как называется на нашем священном языке, на иврите, виноградная гроздь?” – “Эшколь”, – шепнула Эстер. – “А как будет на иврите великий ученый, ты помнишь?” – “Эшколь”, – расцвела улыбкой Эстер. И глаза ее светились и сияли, словно зеленые виноградины, омытые росой.
“Чтение словаря, купленного когда-то по большому знакомству, – вспоминала Мирьям Бахрах, – входило в нашу с сестрой беллетристику. Слово за словом, страница за страницей. И вот когда мы дошли до страницы 54-й, то нашли там слово эшколь и два его значения – гроздь и великий ученый. Кажется, идея рассказа возникла у нас одновременно. Словарь Шапиро стал для нас источником вдохновения. Говорят, что он архаичен. Возможно. Но его поэтическая структура будит воображение и сегодня”.
...Лена Гофштейн – преподаватель музыки из Киева. Вот ее быстрый монолог: “Вообще-то я собиралась в Америку. Там была родная тетя... Шел 1980 год. Сидели в отказе. Мир вокруг себя мы не хотели принимать, но другого не знали. Как жить в отказе? Что делать? Начали учить иврит. Многие были арестованы. Те, что не сидели, почему-то работали переплетчиками. Размножали и читали учебник “Элеф милим” (“1000 слов”), книги “Это мой Б-г” Германа Вука, “Эксодус” Леона Юриса, произведения В. Жаботинского. Во время обыска все это забрали. Кроме... словаря Шапиро. Во-первых, он вышел в СССР, но, главное, они ведь в КГБ все знали, знали и то, что по словарю нельзя выучить иврит. А мы смеялись: может, иврит и нельзя было выучить, но он дал нам новое философское осмысление бытия: через слова и их значения менялось наше представление о мире... Возьмите такое избитое слово-понятие как мир, за который “боролись” со всех трибун. В слове шалом – обнаруживается корень шлм... шалем – цельный... Слова, корни слов заставляли думать. Многое было откровением. Слово руах – душа и дух. Haxаm руах – душевное спокойствие. Какое чудо! Опускаться – линхот, матос нахат – самолет опустился. Нечто свыше опустилось на душу, и она успокоилась... Снижение напряжения, покой... Я ложилась спать и думала о картине бытия; и во мне пела моя еврейская душа... А имена сыновей Ноя (Ноаха)... Вдруг открылся их смысл: Сим, оказывается, Шем, что в переводе – имя. Яфет от яфе – красивый. Хам – это не русское “хам”, а от хом – тепло, энергия. Так, благодаря словарю, строилась другая система ценностей. Мои родители “читали”, наверное, другие словари, поэтому они уехали в США. Наверняка гордятся своими внучками. Одна из них, Руги, – сабра”.
...Еще роман. Владимир Кислик, многолетний отказник, ученый-химик, какую-то часть срока заключения провел на Азовском море. (В городе Жданове строили металлургический комбинат, и он работал там сварщиком). И был у него самоучитель “Мори” (на иврите означает “мой учитель”). Однажды (он не помнит, кто) привезли ему словарь Шапиро, сказали, что от Эдуарда Кузнецова (участника “самолетного дела”). С помощью словаря Владимир Кислик проспрягал все имевшиеся в “Мори” глаголы – во всех временах и возможных формах, исписал толстую тетрадь и переправил с оказией в Москву одному из учителей иврита. Тот проверил и прислал обратно... Так вот учили иврит, когда он был под запретом.
Все это происходило после смерти Феликса Львовича. Не выпало ему удачи подержать в руках “словарь Шапиро”, как стали его называть сразу же после выхода книги в свет и как мы его называем поныне. Он успел только выполнить первую корректуру. Об этом рассказала по приезде в Израиль Рахель Павловна Марголина – его прилежная помощница, знавшая иврит и переписавшая от руки все слова, сделав 28000 карточек!
У книг своя жизнь, у людей – своя.
Феликс Львович Шапиро родился в местечке Холуй вблизи Бобруйска Минской губернии 17 апреля 1879 года в семье меламеда, получил традиционное еврейское воспитание, однако раввином так и не стал. Незадолго до смерти в письме Аврааму Кацу – американскому профессору, присылавшему ему книги на иврите, он писал, что, когда достиг “жениховского возраста” и получил право исполнять обязанности раввина, не воспользовался им, так как “глянул (я) вокруг и был захвачен”, – имеется в виду: “захвачен” светской жизнью...
В 18 лет он начинает учить русский язык, читает русских классиков. После учительского института всей душой стремится в Санкт-Петербург, но въезд туда ограничен для евреев, и, узнав, что “вид на жительство” может дать диплом дантиста, становится дантистом. Итак, с 1905 года Феликс Львович в Петербурге. Два года спустя он женился на Мине Лазаревне Вайс – красавице, ставшей ему верной спутницей. Они прожили вместе более полувека.
Сначала были частные уроки иврита, затем преподавание в училище ОПЕ – Общества для распространения просвещения между евреями в России.
В большой и увлекательной научной работе о горских евреях-татах Феликс Львович сообщает, что с 1913 по 1923 год жил в Баку. И там, и раньше в Петербурге, он много печатался. Достаточно назвать несколько работ, чтобы понять область его интересов: “Старый и новый хедер”, “Высшие школы еврейских знаний (ешиботы)”, “Страницы из истории женского образования”, “Книги пророков”, “Народная школа и реформа хедера”, рецензии на книги “Детство” и “Воскресение” Л. Толстого, “Дон-Кихот” М. Сервантеса, на сказки “Тысяча и одна ночь” – в связи с их переводом на древнееврейский. Всего – 84 работы на трех языках (перечень составлен самим Феликсом Шапиро).
Еврейская тема, идиш и иврит с 20-х годов уходят в подполье и возникнут в его жизни только в конце 50-х.
85-й пункт перечня гласит: “Это уже 1956-й год. Оттепель – курс языка иврит. Грамматика, хрестоматия и словари. Словарь принят к печати Издательством литературы на иностранных языках”.
Из всего намеченного опубликован только словарь – и то после смерти автора. Он умер в 1961-м. Чем он занимался почти сорок лет? Организовал первую азербайджанскую опытно-показательную трудовую школу, разработал методики для учителей, как создавать учебные пособия и политехническое оборудование. Надежда Константиновна Крупская в 1933 году написала похвальный отзыв на его работу “Передвижные выставки учебно-наглядных пособий в борьбе за политехнизацию школы”. Помните складной метр? Говорят, это он придумал, как ему складываться... Годы шли по формуле поэта: “Ведь все же как-то надо жить, /Ведь могут вправду задушить /Все – здравый смысл и волю...” (Н. Коржавин).
Дом для беспризорников организовал еще до Макаренко. В 1924 году переехал из Баку в Москву. Работал в Книготорге, в Комитете трудовых резервов.
Вышел на пенсию. “Был старый, – пишет дочь Лия Феликсовна Престина, – надломленный, больной человек. И вдруг оживает, молодеет...”.
Вскоре после смерти Сталина Феликса Шапиро приглашают преподавать иврит одновременно в МГУ (на факультет восточных языков), в Институт международных отношений и в Высшую дипломатическую школу. По понятным причинам, его ученики – неевреи. А он преподает им язык Талмуда и ТАНАХа. Письма из Москвы полетели во все концы мира. И стали поступать книги и словари. Шапиро понял, что без иврит-русского словаря не обойтись. Значит, он его должен сделать. Обязан. Это его миссия. Получив толковый словарь Авраама Эвен-Шошана и словарь Меира Медана, он приступает к делу. В течение всей работы, занявшей почти 8 лет, Феликсу Львовичу помогали его ученик и ассистент Абрам Иосифович Рубинштейн и Рахель Павловна Марголина. Труднейшей задачей для Шапиро стало нахождение русских эквивалентов. По оценке специалистов, точность значений и их оттенков средствами русского языка превышает иногда точность исходного материала.
Вот мы и вернулись на круги своя, к словарю – главной работе и итогу жизни Феликса Львовича Шапиро.
Я думаю, что мне удалось прочесть о Феликсе Львовиче все, что написал он сам, и все, что написано о нем. Но два обстоятельства существенно углубили сложившееся у меня представление об этом замечательном человеке. Во-первых, я его увидела. Благодаря внуку Шапиро, Володе Престину, мне посчастливилось посмотреть видеопленку, на которой Феликс Львович заснят в кругу семьи и друзей. На седер Песах празднуют его 80-летие. Он в черной кипе, ермолке, сохранившейся, наверное, от отца. На экране много молодых лиц – дети, внуки, их друзья и подруги. Они внимательно слушают объяснения Феликса Львовича. А он, полный вдохновения, рассказывает, что такое марор, зроа, харосет – атрибуты пасхального седера. А потом он поет – и все поют, он танцует – и все танцуют. Потом уже узнала, что он очень любил песни на идиш. Юлия Ратнер, племянница Рахели Марголиной, рассказала, что обегала всю Москву, чтобы купить для исполнительницы еврейских песен Нехамы Лифшиц самый большой букет. По просьбе и от имени Феликса Шапиро...
Да, я его увидела и услышала, и он сразу стал ближе и роднее. И по всему по этому я без всякого усилия представляю себе, как он входит в мой ульпановский класс, где я учу азы иврита. Мори (мой учитель) – грузный человек низенького роста, уже седой, без шляпы и усов, каким был в молодости, и даже без галстука, мы ведь в жаркой стране и... дома. Он говорит: “Алеф – первая буква еврейского алфавита, ее цифровое значение – один, единица. Посмотрите, как красива эта буква”. И он пишет ее на доске. “Вот вы и стали грамотными людьми. А известно ли вам, как называют на иврите безграмотного человека? Эйно йодейа цурат алеф – тот, кто не знает изображения алефа...”.
Мне кажется, его глаза смеются. Но чудеса только начинаются. Он говорит: “Наша неделя начинается после субботы. Йом алеф – первый день недели, воскресенье”. Как просто, как логично: день первый, йом алеф...
Есть много свидетельств того, что словарь Шапиро стал для многих не только словарем, но и учебником истории, иудаизма, кратким курсом сионизма, энциклопедией еврейского духа, родником творческого вдохновения. Вот и для меня это беседа с мудрым, удивительным человеком. А о чем он не поведал? Сколько тайн унес с собой?..
Чтение некоторых работ Шапиро навело меня на мысль, что в Феликсе Львовиче остался нереализованным талант писателя, может быть, драматурга. Его исторический очерк о старом и новом хедере в Бобруйске можно ставить на сцене, например, в жанре хасидского мюзикла. По словам Володи Престина, дед так увлекательно и живо рассказывал ему истории из ТАНАХа (когда другим читали только русские народные сказки), что оживал каждый рисунок Гюстава Доре.
Не скрою, мне приятно думать, что многие тысячи репатриантов узнали о личности автора уникального словаря из моей давней радиопередачи, которую по просьбам радиослушателей неоднократно повторяли. Но, выразив надежду, что в честь 30-летия выхода в свет словаря будет организован специальный вечep, я не предполагала, что дочери автора словаря Лии Феликсовне Престиной удастся в короткий срок организовать такой вечер в Бер-Шеве. Зал был переполнен. Затем подобные вечера прошли в других городах. А в 1999 году появилась и упомянутая выше книга “Возрожденное сокровище”.
И, наконец, радостное открытие: мне посчастливилось установить факт, о котором не знал никто из родных Феликса Львовича. По словам Лии Феликсовны, ее отец в ранней юности писал и стихи. Но поэтический дар вернулся к нему и на старости лет. И связано это было с любовью. Трогательная романтическая история. Уезжая в Израиль в 1963 году, Рахель Марголина оставила у близких знакомых пакет, обозначив его кодом “японская шкатулка”. Кто бы ни был, сказала она, если он придет в их дом и произнесет слова “японская шкатулка”, ему можно отдать этот пакет. В 1965 году сестре Рахели Ципоре (она жила в Израиле) удалось съездить в Москву. По просьбе Рахели Павловны она встретилась с К. И. Чуковским, с которым Марголина уже несколько лет вела оживленную переписку. О второй просьбе вы уже догадались. Да, она попросила привезти ей “японскую шкатулку”. Что же хранилось в таинственном пакете? Самое дорогое – письма погибшего на войне сына Рахели Марголиной и... стихи Феликса Львовича, обращенные к ней самой и написанные на иврите. Он писал их в 1960 году, за год до своей смерти. Рахель Павловна бережно хранила его стихи до последнего дня своей жизни. Когда на ее могиле (она ушла из жизни в 1971 году) поставили памятник, тот же друг, что хранил “японскую шкатулку”, недавно сам ступивший на землю Израиля, положил в его подножие горсть земли, привезенную с могилы Ф. Шапиро, с подмосковного Востряковского кладбища.
Поведавший мне эту историю друг Рахели Марголиной больше ничего добавить не мог. Где стихи, сохранились они или пропали? Где мне их искать? Из четырех сестер Марголиных к тому времени в живых оставалась только Кция Павловна, но она приехала в 1973 году и понятия не имела, о чем речь. Стихи, видимо, оставались у сестры Ципоры. Однако и ее уже нет на свете. Я составила генеалогическое древо семьи и стала над ним колдовать. Из всех родственников по какому-то наитию выбрала сына Ципоры Авраама, может, потому, что он по профессии учитель. Авремеле, так все его называют, удивился и моему звонку, и еще больше моей просьбе поискать в архиве покойной матери пакет со стихами на иврите.
– Какие стихи? Никаких стихов у меня нет! – отрубил Авремеле.
Как в детективном фильме, я попросила его, на всякий случай, записать номер моего телефона. Через две недели звонок. Авремеле строго спросил, кто я такая и почему мне известно, что хранится в его доме.
– Как вы узнали, что стихи у меня? – спросил он.
Еще не веря удаче, я ответила, как герой Шолом-Алейхема:
– Вычислила...
Он был поражен. Он нашел эти стихи! И, не доверив почте, привез мне их сам из Кирьят-Гата в Тель-Авив – неблизкая, заметим, дорога. Так мы с ним узнали, что Феликс Львович на старости лет не просто увлекся, но и полюбил, был по-юношески влюблен в свою верную помощницу – умную, преданную, благородную и красивую Рахель Павловну Марголину. Как тут не вспомнить, что любви все возрасты покорны...
Вот они, эти узкие листочки тугой желтоватой бумаги со столбиками стихов на иврите, написанные его рукой...
И снова я поэт...
Я видел тебя, слышал, любил,
Про седины свои забыл,
И в день нашей первой встречи
Стал вновь молодым – навечно...
Безбожники утверждают,
Что нет Бога на небе,
А женщина, что свила гнездо
В моем сердце,
в моей душе,
в моей крови,
Откуда взялась, если не с неба?

Феликс Львович называет ее ангелом, находит в ней прелесть и царственность... И сравнивает себя с Фаустом, к которому вернулась юность.
Если она из плоти и крови,
как каждый из нас,
Как удалось ей вдохнуть в меня,
старца из старцев,
Рассветную зарю,
Огонь юности?

И заканчивает:
Есть Бог,
и она – его ангел.

Одно стихотворение называется “Иллюзия”, другое – “Рахель”, третье – “Моя молитва”.
Рахель собирается в Израиль, он рад за нее, но страдает, ревнует, негодует: как же она оставляет его?! Она не оставила его. Она уедет только в 1963-м, через два года после его смерти. Мне его горячечная речь слышится одной сплошной молитвой: “Дай мудрость ее сердцу. Ведь была же она счастлива моей любовью. Здесь, в галуте галутов. Нет! Вырваться, взойти в Сион!.. А я, а меня?.. Господи, приди мне на помощь!”
Какие сильные чувства, какая искренность! Отвечала ли ему взаимностью скромная и сдержанная Рахель? Пусть это останется тайной.
Я без конца вглядываюсь в каждую букву, изучаю, переписываю, сравниваю, перевожу эти стихи и вдруг обращаю внимание на странную подпись. Раньше она не привлекала моего внимания. Почему Феликс Львович подписался словом НФ”Ш, которое на иврите читается как НэФеШ? Имел ли он в виду его буквальный смысл – душа? В этой романтической истории такое объяснение показалось вполне приемлемым. Но почему между Ф и Ш стоит апостроф? Я допускаю усмешку читателя, но все-таки расскажу: от долгого вглядывания в эту подпись двойной апостроф обретает вдруг подобие улыбки, а буквы в ее уголках оживают – так это же закодированное имя Феликса Шапиро! Как я их не видела? Виной тому начальная буква И. Она отвлекала внимание. Что в таком случае означает это “И”?
Разгадка пришла случайно. У евреев принято было при рождении давать два имени. Но в биографии Шапиро даже его собственная дочь называет одно имя – Файтель. “Лия Феликсовна, а не было ли у вашего отца еще одного имени?” – “Да, при рождении папу назвали Натан-Файтель, но первое имя как-то отпало, забылось, вот я его и не упоминала”. А Феликс Львович, оказывается, имя, данное ему при рождении, не только не забывал, но и как свою личную тайну, как свою душу – НэФеШ, передал женщине, вошедшей в его судьбу на склоне лет, в самый творческий и плодотворный период жизни, когда он создавал свой иврит-русский словарь – книгу, ставшую билетом в новую жизнь для множества людей, учившихся по словарю не только языку, но и мужеству, гордости за свой народ...
Думается, что Феликс Шапиро был бы рад узнать, что вся его семья уже давно живет в Израиле. Что у него много правнуков. Что один из них, Миша, защитил докторскую на земле Израиля. И конечно, автор словаря Шапиро был бы счастлив узнать, какую беспримерную роль сыграл его труд в возрождении иврита, в исходе евреев из России, а также в культуре и истории еврейского народа XX века. Достаточно сказать, что в 70 – 80-е годы его словарь неоднократно факсимильно переиздавался в Израиле и нелегально переправлялся отказникам в Россию.