Philology and Poetry: D.M. Pines Biography

  ... Первая наша встреча с уже почти взрослым героем – в Психоневрологическом институте в Петербурге, где он учится на юридическом факультете, работает секретарем у профессора Рейснера, печатает стихи и заметки в институтской многотиражке, женится на Розе Яковлевне Мительман. Несмотря на перспективы карьеры законника (сильно, впрочем, деформированные историческим контекстом), он с первых дней самостоятельной жизни специализируется в области, если и не противоположной, то и никак не смежной – в практической и теоретической библиографии. В сентябре 1919 года он работает секретарем съезда по реформе академических библиотек (нет, кажется, для этих дней вопроса актуальней) и пишет обзорную работу по истории библиотеки Римско-католической духовной академии5 . Впрочем, с этим уже готовым сложиться образом надменного небожителя несколько контрастирует деятельное участие Пинеса в работе Рождественского районного комитета эсеров, вещественные доказательства которого, в виде обширного архива, сохранялись в его петроградской квартире; запечатлен также неожиданный его успех в качестве партийного трибуна – и благосклонные сагитированные рабочие, провожавшие его удовлетворенным ворчанием: «Побольше бы нам присылали таких орателей» 6 .
С ранних эсеровских времен он был знаком с Ивановым-Разумником; вероятно, при его посредстве в самом начале 1920-го года Пинес входит в круг петербургских литераторов, но не успевает сделаться в нем сколько-нибудь заметным, ибо недавнее прошлое настигает его: 3 февраля7 его арестовывают. Его защита по тем временам оказывается весьма бурной; в многоголосом хоре вступившихся выделяется дискант дедушки Калинина: «Прошу пересмотреть дело арестованного гр. Пинес Дмитрия Михайловича и, если есть возможность, применить к гр. Пинес Первомайскую амнистию» 8 . Это высокое заступничество было петроградскими чекистами проигнорировано и Пинеса выпустили едва ли не позже всех однодельцев – лишь к концу 1920 года. Этому могла способствовать, впрочем, и его простодушная несгибаемость: так, в заполненной после ареста анкете он прямо указывал, что его политические убеждения – «лево-социалистические», что должно было неприятно фраппировать сатрапов.
Следующие годы его работы плотно связаны с Вольной Философской ассоциацией (Вольфилой); по всей вероятности, работа его там началась еще до ареста, возобновилась после освобождения и сделалась незаменимой из-за трагических обстоятельств – 8 мая 1922 года покончил жизнь самоубийством В. В. Бакрылов, ее бессменный секретарь; его и заменил Пинес. В грубоватой шуточной поэме «Вольфила», написанной Константином Эрбергом в 1922 году, наш герой представлен следующим образом:

Дальше кто? Упрямый Пинес –
За Вольфилу много вынес
Беспокойств от коммунистов,
Все ж бунтует он неистов.
Ты ведь Пинес, а не penis,
Подчинись же не кобенясь.
Славен Пинес и велик он,
Что в сравнении с ним Никон!
Выше он Толстого графа,
Выше Гете, выше шкафа9 .

Его высокая худая фигура в пенсне запомнилась многим завсегдатаям и случайным посетителям заседаний Вольфилы:

«<…> Дмитрий Михайлович Пинес, приветливо поблескивая пенсне, взглядом подтверждал — каждый может говорить все, что думает, во что верует... Каждый... Когда Дмитрий Михайлович улыбался, все понимали: любой спор надо вести, уважая противника. Дмитрий Михайлович Пинес был сердцем Вольфилы. Мягкое сердце, но непреклонная справедливость. Его длинная фигура поднималась из-за стола для возражения. Все знали: возражая, он не ущемляет противника, вдумывается в его точку зрения. <…>
Ему было в то время лет тридцать. Высокий, угловатый, очень худой. Поблескивало пенсне на подвижном лице. Вдруг освещала лицо улыбка и опять пропадала. Он становился сосредоточен. Жена его, Роза Яковлевна Мительман, приветливая светловолосая женщина, ласково подтрунивала над его рассеянностью, над вечным желанием кому-то помочь, доставить радость. Они жили на 6-й Советской, в первом этаже. Вход со двора был низок, а выходившие на улицу окна поднимались почти до второго этажа. Стоя на мостовой, можно было увидеть густоволосую голову, склоненную над столом» (Н. Гаген-Торн; отсюда).

Вне стен ассоциации его занятия преимущественно складываются из службы в издательском отделе «Центросоюза» и историко-литературных исследований, в которых он почти демонстративно держится на вторых ролях. В этом профессиональном самоуничижении нет, кажется, ни грана позерства, а лишь какое-то монашеское смирение; рано разочаровавшись в своем таланте (позже он упомянет вскользь о «лишенном самостоятельного творчества библиографе» 10 ), он посвящает себя делу, наименее питающему самолюбие – составлению и редактированию справочных пособий. В печати его имя появлялось считанное число раз (и то по большей части – в списках благодаримых за неоценимую), между тем, как полтора десятилетия его жизни были наполнены ежедневной и тщательной работой. Среди основных его занятий – текстология и комментарий к запискам Греча в “Academia”, работа над текстами И. Г. Прыжова, подготовка в соавторстве с Ивановым-Разумником собрания сочинений Блока, гигантский труд по подготовке сквозных указателей к «Словарю по книговедению» А. Мезьер и другое. Но главным его делом в 1920-е годы становится работа над библиографией Андрея Белого.
Из сегодняшнего дня нам трудно вообразить, что значило в 20-е годы заниматься историей символизма. С одной стороны, живое ощущение наползающей энтропии, остро переживаемое людьми наших профессий, должно было побуждать к тщательной фиксации уходящей натуры; с другой стороны, дистанция, необходимая для осознания масштабов, еще не была набрана; с третьей – политические обстоятельства, усугубляясь, делали очевидным материальную бесперспективность этого рода исследований. (В эти же годы молодой Д. Е. Максимов пытается пробиться в печать со своим богатейшим материалом из истории модернизма – и грустно констатирует в письма к старшему приятелю и информанту: «Символизм для них <Пушкинского Дома> – все еще «модернистская литература», до сих пор непонятная и чужая им и, вдобавок, не слишком поощряемая нашей официальной современностью»; «<...> символизм не в моде – это приходится сказать определенно. В этом я убеждаюсь каждый день «на собственной шкуре», т.к. имею несчастье интересоваться и заниматься символизмом» 11 и т.д.).
Но в случае с Пинесом и Белым – обстоятельства особые; профессиональные навыки первого гармонируют с исповедальными привычками второго – и все это, на фоне взаимной симпатии, дает обширные плоды. Детали их регулярного личного общения, увы, скрыты от нас (хотя и вообразимы), но, несказанное при встрече, добирается эпистолярно – и отдельные сохранившиеся документы весьма выразительны. Так, в письме 1927 года Белый отвечает на вопросы, письменно поставленные перед ним ученым; пишет «лапидарно» (меньше 150 печатных строк – по его меркам считай записка) и резко: «Никакого стихотворения «Герцену» я не писал»; «никакого участка земли в Баварии у меня не было»; «Никогда никакой газеты «Плеяды» не собирался издавать» 12 - но дело пошло: и всю вторую половину 20-х и начало 30-х годов – Пинес – непременный фигурант беловской эпистолярии (иногда почему-то под именем «Владимир Михайлович»), его частый визитер и добрый помощник в делах. В 1933 году, в затяжной болезни (говорил «мне "не прилично" хворать» 12а , но был слаб здоровьем), подводя итог многолетним штудиям, Пинес («газетный червяк, следопыт бугаевский» 14 , по его собственному выражению) писал своему главному герою:

«Я вспомнил, как месяцы, чуть ли не год сплошь затратил на розыски работ А. Б<елого> — и статей и отзывов об А. Б<елом>. И Вы знаете, милый Борис Николаевич, ведь по существу это Вы меня "совратили" в библиографию: разрывая горы (даже не представляете — это сотни тысяч страниц, сотни тысяч газетных листов!), я "вошел в курс" очень многих вещей, и таким образом "прикрепился" к библиографии "всерьез и надолго"... Вот!» 15

Человеческий его облик середины 20-х годов запечатлелся в воспоминаниях малолетней провинциальной родственницы:

«В 1924 г. я приехала из Саратова, поступила в Ленинградскую консерваторию и снимала комнату. Дядя Митя с тетей Розой взялись меня опекать. Дмитрий Михайлович знакомил с городом, дарил книги, приглашал на интересные литературные диспуты. Рассказчик он был удивительный. Он сам увлекался, когда говорил, и слушать его было необычайно интересно. Он знал польский, немецкий языки, изучил древнееврейский. На Невском тогда были книжные развалы, и мы с дядей Митей там часто бывали. Все продавцы его знали и всегда что-то интересное для него оставляли. Книги были его страстью. Небольшая квартирка на 4-й Рождественской была просто завалена книгами. В нашей семье было много книг, подаренных Дмитрием Михайловичем. Он всегда старался делать всем приятное, предварительно узнав, что человек любит. Ко всем семейным праздникам он писал шуточные стихи, любил дурачиться, разыгрывать гостей. Манера говорить у него была мягкая, ненавязчивая. С каждым человеком он разговаривал его языком, но о своем. <…>
Дмитрий Михайлович работать мог только с книгами, никакой другой деятельностью он не в состоянии был заниматься. Он разбирал книги в особняке Гинзбурга и редкие доставлял в Публичную библиотеку. Работал он и на книжных складах. И везде его любили. Мои родные не одобряли этой его деятельности и считали, что он должен искать работу юриста, чтобы кормить семью. Жалели тетю Розу, которая фактически одна "тянула" семью и которая не могла иметь детей, т. к. дядя Митя этого не хотел. Может быть, предчувствуя свою судьбу, Дмитрий Михайлович не желал связывать себя любовью к детям, чтобы иметь возможность всегда говорить правду и поступать по правде» 16 .

В 1927 году его навыки архивиста и библиографа вновь оказываются кстати: вместе с Ивановым-Разумником они сразу после смерти Федора Сологуба разбирают его гигантский и на диво сбереженный архив, составляя предварительную опись (о качестве которой свидетельствует то, что ею пользовались до начала 1990-х годов) 17 . Год спустя Пинес был вторично арестован; обвинение вменяло статью 58 пункт 11 – «участие в антисоветских организациях и группировках». Невольно привыкшие к советскому эзоповому языку друзья сообщали тревожную весть: «Дм. Мих. недавно слег в больницу» 18 . Иванов-Разумник вновь пытался прибегнуть к высокому заступничеству, адресуясь к Вере Фигнер: «<…> под самый Новый Год был арестован ближайший мой сотрудник по архивной работе и хороший знакомый Д. М. Пинес. Был он в 1917-18 гг. левым эсером (с этих пор я его и знаю), был с 1920 г. секретарем нашей Вольной Философской Ассоциации. Теперь отошел и от политики, и от "вольной философии", всецело отдавшись архивной научной работе. <…> Совершенная нелепость: могу ручаться за него, как за самого себя, что ни в каких организациях и группировках он не участвовал. Я поехал к только что вернувшемуся из Москвы А. В. Прибылеву, потом А. В. приехал к нам по этому делу, оказав сердечное сочувствие и желание помочь, чем возможно; я написал и передал А. В. большую «записку» о Д. М. Пинесе и об очень тревожном его положении: взят он был полу-больным (на нервной почве). Вскоре это и сказалось: недели через две после ареста он объявил голодовку, в результате которой попал в тюремный лазарет. Длинно описывать все это, да и известно-то пока очень немногое. Горе в том, что здешний Красный Крест почти перестал функционировать» 19 . Несмотря на это, не до конца отлаженная машина дала сбой и наш герой был отпущен – уже два месяца спустя ходатай радостно рапортовал тому же адресату: «Меня прервали – вот еще радостная весть: сегодня окончательно выздоровел и встал на ноги Дм. Мих.» 20
В 1929 – 1932 году наш герой по преимуществу занят двумя крупными работами – подготовкой собрания сочинений Блока и составлением указателя к исполинскому труду Мезьер; он регулярно путешествует между Петербургом и Москвой; собирает у себя немногочисленных друзей для литературных собеседований21 . Оба филологических труда, между тем, имеют не слишком оптимистические перспективы – словарь Мезьер с чрезвычайным трудом проходит через цензурные препоны22 ; ауспиции касательно блоковского собрания с первого взгляда представляются более благополучными. Работа над последним ведется в комфортных условиях – существенная часть оригиналов хранится дома у соавтора, Иванова-Разумника; но именно это обстоятельство оказывается губительным: в конце января 1933 года их обоих в составе группы лиц арестовывают по делу об «идейном центре народничества» 23 .
Вероятно, Пинес чувствовал, что положение его безнадежно; во всяком случае, сохранившиеся его показания самоубийственно ожесточенны:

«Личное мое отношение к правительственной политике террора и монополии мысли - резко отрицательное. Сложнейшие политико-экономические реформы, проводимые путем массового насилия и массового физического истребления, представляются мне губительными, подрывая доверие к идее социализма, вырабатывая психологию рабства, лицемерия и злобы, развращая и угнетаемых и угнетателей и создавая фикцию классовой и гражданской войны. На огромном пространстве СССР, на местах, это происходит в особо безответственных и уродливых формах, — но ответственность за это ложится на декретирующий центр» 24 .

Несмотря на эти громкие заявления, приговор оказался неожиданно мягким – пять лет ссылки, отбывать которую он был отправлен в Архангельск. По письмам середины 30-х годов, которых сохранилось сравнительно много, нет ощущения, что ссыльный быт хоть сколько-то поколебал рабочий ритм Пинеса; кажется, даже наоборот: «С рудиментарным «условным рефлексом» все время делал записи для нового издания (!) «Слов. указателя» Мезьер, твердо зная, что ему не быть, - так велика сила навыка и потребность в работе» 25 . Из Архангельска он посылает инструкции В. Орлову, сменившему его в роли редактора собрания сочинений Блока26 , ведет переписку о словаре Мезьер, отзывается на библиографические новинки и только иногда, в письме к ближайшим друзьям, сетует на легкие неудобства в работе: «Библиотека открывается лишь с двух часов; в ней газеты, журналы, книги. Хороший читальн. зал, но старый книжный фонд (б-ка существует свыше ста двадцати пяти лет), за незначительными исключениями изъят, а в новом тоже немало лакун» 27 . Здесь же он доделывает главнейшую свою работу – библиографию произведений Андрея Белого28 . Первоначально она предназначалась для собрания стихотворений Белого, намеченного на 1934 год; потом, после его запрещения цензурой, ее планировалось напечатать в символистском томе «Литературного наследства». В результате она вошла на правах раздела в большой обзор «Литературное наследство Андрея Белого», помещенный в чудом вышедшем томе ЛН, но на то, чтобы упомянуть имя ссыльного библиографа везения уже не хватило, так что обзор был подписан двумя именами: К. Н. Бугаевой и А. Петровского.
Как и в Петрограде, в Архангельске вокруг Пинеса складывается круг собеседников; один из них позже вспоминал:

«Я был бегло знаком с адмссыльным Лихачевым, который всю жизнь занимался Чаадаевым и утверждал, что «все — в нем и все — от него». Узнав, что я люблю символистов, он сказал:
- Я вас непременно сведу с Дмитрием Михайловичем Пинесом — это большой знаток эпохи символизма. Мы с ним живем в одном доме.
Немного спустя я встретил на почте Лихачева и высокого человека в пенсне. Это и был Дмитрий Михайлович Пинес. Он тут же пригласил меня к себе.
Дмитрий Михайлович жил на улице Карла Маркса, в мезонине, — к нему нужно было взбираться по узкой лестнице. Дмитрий Михайлович шутил, что это «башня Дмитрия Пинеса», подобно тому как в Петербурге была «башня Вячеслава Иванова». Я сделался постоянным ее посетителем.
Дмитрий Михайлович, ученый, библиограф, специалист по русской литературе XX века, которого можно было разбудить глухою ночью, и он ответил бы наизусть, сколько у Ильи Эренбурга сборников стихов и как они называются, до ареста служил в Ленинградской Публичной библиотеке. Левый эсер, он в 32-м году был арестован по одному делу с Ивановым-Разумником. Иванов-Разумник поплатился тогда за свою дружбу с эсерами ссылкой в Саратов, а Дмитрий Михайлович получил пять лет ярославского «централа». После убийства Кирова в армию заключенных влились столь многочисленные пополнения, что для них пришлось освобождать место. Больного Дмитрия Михайловича отправили отбывать оставшийся срок в Архангельск.
<…>
Он сложился как личность в эпоху расцвета символизма и до конца остался верен его идеям и его эстетическим принципам. На все, что развивалось вне символизма, на все, что пришло ему на смену, Дмитрий Михайлович смотрел, как смотрят с горы на расстилающуюся внизу долину. Вон там — синяя полоска леса; там, среди игрушечных избушек, белеет церквушка, — все это красиво, но уж очень все это крохотное! Он сочувственно повторял слова Зинаиды Гиппиус: «Какой большой талант у Алексея Толстого!.. Но какой же он маленький писатель!» Исключение Дмитрий Михайлович делал только для Ахматовой, Клюева, Маяковского и Пастернака. Он признавался, что иные и не уступают по силе дарования символистам, как, например, Бунин-прозаик, однако реалисты XX века, даже самые из них яркие, — Бунин, Горький, Куприн, — бесконечно бледнее символистов, ибо мир их идей узок и низок. Что же до символистов, то Дмитрий Михайлович был равнодушен к Вячеславу Иванову, — он считал его «головным», — и не высоко оценивал стихи Волошина — по его мнению, «поэтическая кишка» была у него тонковата» 29 .

Срок ссылки Пинеса завершался в январе 1937 года; в день его окончания он был вновь схвачен Архангельским НКВД; спустя несколько месяцев в Ленинграде была арестована его жена30 . На этот раз у него пытались получить показания, на основании которых можно бы было вовлечь в круг вымышленного заговора максимальное количество людей, начиная с его жены:

« - С кем из эсеров Ленинграда вы связывались через Р. Я. Мительман?
- Ни с кем. - А с Ивановым-Разумником?
- Политические связи через Р. Я. Мительман я не устанавливал.
- Следствием установлено, что Мительман в Ленинград выезжала и для установления связи с Ивановым-Разумником <.. .> Какую политическую информацию вы получили от Иванова-Разумника через Мительман?
- Никакой <.. .> кроме сведений о личном быте».

23 октября им обоим было предъявлено обвинение; «тройка» вынесла приговор – смертная казнь. Спустя четыре дня Дмитрия Михайловича и Розу Яковлевну расстреляли.

• * *

Еще учась в институте, Д. М. напечатал несколько стихов и переводов в газете «Жизнь студентов-психо-неврологов»; больше при жизни его поэтические опыты не публиковались. Несколько десятков стихотворений сохранились в составе его архива в РГАЛИ, где они перемешаны со скопированными им текстами Сологуба и, возможно, еще каких-то неопознаваемых мною на слух авторов. Здесь я печатаю одно из студенческих стихотворений (Жизнь студентов-психо-неврологов. 1914. 8 марта. С. 1; подп.: М. М-т-н) и четыре 1920-30-х годов – по автографам: РГАЛИ. Ф. 391. Оп. 1. Ед. хр. 83.

<1>

Вдали от солнца и природы,
Вдали от света и искусства
Мелькнут твои младые годы…

Ф. Тютчев

Но все же жизнь всегда прекрасна,
И от тебя зависит счастье
И жизнь твоя в твоих руках; -
Так не кляни ее всечасно,
Не отравляйся безучастьем
И не гаси огней в очах.
Смирился кто – тот мертв конечно,
И для того лишь нет рассвета,
Кто под землею погребен.
Но ты живи и помни вечно:
Кто раз родился, тот для света,
Как свет для глаза - сотворен.

SOURCE: Live Journal. Lucas V. Leyden.
https://lucas-v-leyden.livejournal.com/149510.html
https://lucas-v-leyden.livejournal.com/149906.html