ДРУГАЯ ЖИЗНЬ ФРАНЦА КАФКИ. РАССКАЗ

От некоторых людей, когда они умирают, не остаётся ничего, даже воспоминаний. Другие так преображаются, что их и не узнать. А есть такие люди, для которых почти ничего не меняется, и это создаёт определённые трудности – им сложно заметить, что они умерли. Рано или поздно всё же возникает смутное подозрение, что нечто стало в корне другим, но пока нет доказательств, его подтверждающих, оно никогда не перейдёт в уверенность. И эта неопределённость, эта двусмысленность будет терзать их до тех пор, пока либо милостью божьей, либо силой собственного духа этот вопрос не прояснится раз и навсегда.

В течение всей этой длинной, невыразимо серой недели Франц был так напуган мыслью, что на этот раз всё же придётся покинуть Прагу, да ещё на неопределённый срок, что не мог не то что писать, но самые мелкие бытовые дела валились из рук, как шелуха от семечек, и его неровно подстриженные ногти, похожие на обгрызанные, свим видом словно подтверждали самые мрачные опасения. Отдавая себе отчёт, что его страхи иррациональны, Франц тем не менее не мог от них избавиться, как от привычки постоянно облизывать и обкусывать насквозь израненные губы. Иногда тревога отступала, и Франц не знал, как бы повыгоднее использовать эти минуты счастья, дабы оно не закончилось внезапно, как это обычно и бывает с счастьем, - никакое занятие не представлялось достойным, и он просто слонялся из комнаты в комнату, присаживался на край дивана, смотрел в окно блуждающим взглядом и дышал, дышал во всю свою впалую грудь. Когда же заканчивалась блаженная передышка (всё равно внезапно, как приступ кашля, как нож в спину), он жалел о том, что она была – так жалеют о прекрасном сне с кошмарным пробуждением. И хотелось поскорей уже уехать, не смотря ни на что или даже вопреки всему, уехать, и чёрт с ним, будь что будет, ведь хуже уже не будет, потому что хуже некуда. Но и в эти моменты злобной решительности Франц почему-то не бежал на вокзал покупать билет и не собирал чемодан, а бесцельно бродил по мокрым пражским улицам, машинально душа себя рваным шарфом и ломая обветренные пальцы.

В одну из таких лихорадочных прогулок Франц обнаружил себя стоящим перед витриной книжного магазина в отдалённом от его дома и плохо знакомом районе Праги, что само по себе было странно, но ещё более странным показалось ему то, что он совершенно не помнил, как он здесь оказался. Предстоящий отъезд, несмотря на все ужасы, не лишил его способности воспринимать окружающий мир настолько, чтобы в течение двух или больше часов (быстрее сюда никак не добраться) он бы не видел ничего вокруг себя и при этом пустился в неизвестном направлении бог знает зачем. Странным было и то, что эта мысль породила в его душе не привычную панику, а какой-то новый, вкрадчивый дискомфорт и нежелание думать на эту тему, как на неподдающиюся пониманию и поэтому обрекавшую его на совсем уж бессмысленные терзания. Усталость, тяжёлая, как промокшее пальто, навалилась на Франца, и на ватных ногах он отнёс своё тело к ближайшей скамейке и бросил его там. Вдруг стало ясно, как день, что спасение – в равнодушии. Не надо ни счастья, ни спокойствия – они лишь оборотная сторона его страхов, логичное продолжение страданий, ведущее к новой порции того же тошнотворного блюда, а равнодушие – оно стабильно, оно не имеет отношения ни к чему и ничто не проникает сквозь его невидимый щит. Сидя в неудобной позе на холодной скамейке и не замечая этого, Франц вдруг отчётливо осознал, что никогда раньше не испытывал этого ощущения, ничего похожего на него. Нечто изменилось в нём, нечто важное, но неуловимое, невыразимое не только корявыми словами, но даже цветные, трёхмерные образы в его голове не могли ухватить, задержать на секунду и рассмотреть это не вписывающееся ни в какие рамка явление, оно не поддавалось анализу, не подпадало ни под какие категории, вообще не могло существовать по законам природы – его, Франца, природы, какой он знал её с рождения. И тем не менее, ничто не было столь очевидным, столь реальным, не вызывающим сомнений. Есть факты, которые следует просто принимать, - отрешённо подумал Франц, - или же повесить их себе на шею и прыгнуть с моста, другой альтернативы нет. Хочу ли я прямо вот сейчас прыгать с моста? Кажется, не хочу. Ну и всё, вопрос исчерпан, пора домой.

После этого происшествия (если можно так его назвать) жизнь Франца вошла в обычную колею, за исключением одной детали – он как будто вообще забыл про запланированный отъезд. То есть часть его сознания просто отменила отъезд, как необязательный визит к неблизкому знакомому, или произвольный поход в киоск за покупкой скучной еженедельной газеты. Остальная часть сознания была как бы не в курсе этого решения, но не подавала признаков беспокойства и полностью погрузилась в другие виды деятельности. Со стороны это выглядело так, будто Франц не то спит, не то находится в состоянии транса – он передвигался по квартире медленно, как лунатик, ел, спал, наводил порядок на письменном столе, гладил рубашку – и всё это с одинаковым умиротворённым и чуть туповатым выражением лица. Никто не навещал Франца в эти промозглые осенние дни, сам он почти не выходил. Иногда, случайно поймав своё отражение в зеркале, Франц отмечал, что стоящее перед ним существо не имеет человеческих черт, скорее напоминает простой, гладко работающий механизм, и эта мысль не вызывала никаких эмоций, как мысль о том, что сегодня вторник, а значит, надо по просьбе уехавшей в отпуск соседки полить её комнатные растения и покормить аквариумных рыбок. Лишь где-то глубоко, около пульсирующего под острыми рёбрами кусочка плоти жила уверенность, что происходит нечто противоестественное – либо следует признать противоестественной всю предыдущую жизнь Франца. Тут что-то с чем-то не состыкуется, эти двое в его теле несовместимы, как птичье пенье и пулемётная очередь, как покрытая мурашками кожа и каменный колодец с ледяной водой, как живой, настоящий, остро чувствующий Франц и его скелет в парадном костюме, аккуратно уложенный в ящик. Но скоро, скоро всё прояснится, причём благоприятным для него образом, но само, в свой срок, ведь сказано у Экклезиаста – всему своё время и свой срок, а уж он не сказал бы зря. И жизнь шла своим чередом, то есть стояла на месте, покачиваясь, как крошечный новорождённый росток на ветру, готовый упасть ниц перед каждый новым порывом, но тайно накапливая силу и мёртвой хваткой держась корнями за землю.

Между тем, Прага накрылась зимой, как мёртвый – простынёй, и однажды утром, посмотрев в окно, Франц на секунду ослеп от этой не то праздничной, не то траурной белизны. Он зажмурился, а когда отрыл глаза, на макушке что-то скрипнуло, щёлкнуло, распахнулось – и морозный воздух хлынул в него потоком, навсегда заменив густую и тёмную, томящююся в темнице вен, кипящую кровь. Он стоял, как статуя, посреди заснеженной площади, в чёрном плаще, одетом на голое тело, босой, и любимый шарф на тощей шее шевелился, как живой. Для удивления не нашлось подходящего слова, и он не стал удивляться, лишь отметил радостно отсутствие негативных физических ощущений, которые всегда приходили к нему с холодами, и отправился открывать для себя эту другую Прагу – а заодно и другого себя.

Оказывается, кроме снега в блёстках и почти зримой свежести воздуха, в Праге изменилось кое-что позначительней – добавилось ещё одно измерение, временное. Франц видел (и верил в увиденное), что следы прохожих, совсем как из переулков в тупики, ведут из прошлого в будующее, и каждый их вдох, каждое движение отражается в наложенных друг на друга пластах реальности, пока не впечатывается в бесконечность. Трамвай торопился к остановке и успевал, но одновременно не трогался с места вместе со всеми сидящими в нём, уже сошедшими и ещё не поднявшимися пассажирами. Люди толпами шли по улицам, толкались в лавках, ели и пили в ресторанах, и при этом они ходили кругами по собственным следам, которые у кого-то были яркие, у кого-то блеклые, а у некоторых таяли прямо под ногами. Их мысли и чувства тоже оставляли следы, более чёткие, чем сапоги, а последствия ещё не совершённых поступков бежали впереди них, как собаки на поводке, и было непонятно, кто кого и куда ведёт. Понятия “сейчас”, “потом”, “прежде” так перепутались, что вовсе перестали существовать, и время размыло мощным потоком вечности. Франц гулял, то есть перемещался из точки в точку, пока не сообразил, что все эти точки тоже наложились одна на другую, а эта всеобщая, главная точка находится не где-то вне, а в его, Франца, голове. Таким образом, пропал смысл в переставлении ног. Это было невероятно, непостижимо, но не страшно.

Франц решил побывать и побывал в сотне мест, которые любил и так хорошо знал, а усталость не наступила, как будто он летал во сне, где не было тела, способного уставать.

Это открытие поразило Франца, как гром среди ясного неба. Что-то не так с моим телом, оно не устаёт и не мёрзнет, - подумал он. Собственно, что-то не так со всем миром, но что? Франц решил вернуться домой и там искать ответы на свои вопросы, но вот странно – он не мог вспомнить свой адрес. Как будто он, как какой-то бродяга, всю жизнь провёл на улицах Праги, и ни один дом не был ему роднее, чем другой. Стараясь не впасть в отчаяние, Франц подумал, что ему следует пойти по собственным следам, в надежде, что они идут по кругу, как следы других людей, а в одной из точек этого круга находится его дом. К его огромному удивлению, следы вели прямо, вдоль по Праге и дальше, прочь из города, через другие чужие города, по совсем незнакомым местам, смутным и невнятным, через леса, посёлки, бог знает какие пустыри – и выходили на берег моря. Но не обрывались там, а шли дальше, прямо по морю, по тёмной воде, и Франц уже видел всё и обо всём догадывался – следы вели его на другой берег уже другого моря, в залитый солнцем восточный город, в крошечное кафе на набережной этого прекрасного, зовущего его города.

Так Франц Кафка узнал, что он умер. С лёгкостью смирившись в этим фактом, он бросил последний взгляд на Прагу и свою короткую мучительную жизнь и пошёл по собственным следам – домой, в Тель-Авив.