Александр Дубянский

 Александр Дубянский. «Музыкант превосходный, единственный…»

Впервые я услышала имя Саши Дубянского в далеком детстве. Я шла по коридору специальной музыкальной школы при консерватории вместе с его племянницей — Майей Дубянской. Навстречу медленно двигался тучный человек лет сорока. Нам он казался стариком. Это был профессор фортепиано Александр Данилович Каменский. Я поклонилась.

— Никогда не здоровайся с этим человеком, — неожиданно жестко сказала Майя.

— Почему?

— Он виноват в смерти моего дяди Саши. Таких, как мой дядя, больше не было. Его называли “Единственный...”

— А чем Каменский виноват?

Майя промолчала. Ответ я узнала тридцать лет спустя...

Сёстры Саши Дубянского, Мария Марковна (мать Майи) и Елена Марковна, дожившие до глубокой старости, чтили память брата и бережно хранили его письма, записные книжки, рисунки. Перед смертью Елена Марковна просила меня написать о Саше. Я пыталась выполнить её просьбу, однако опубликовать о Дубянском что-либо в России в восьмидесятые годы оказалось всё еще невозможным. Я вывезла с собой собранный по крупицам материал, вывезла как частицу культуры и духовной жизни страны, которую оставляла...

Александр Дубянский. На обороте сашиной рукою написано: "Зима 1914 года. Умерла Анна Николаевна Есипова".
Пианист Александр Дубянский прожил жизнь короткую и яркую. Окончив в пятнадцать лет Петербургскую консерваторию, он успел сыграть множество концертов из произведений самых разных эпох и стилей. Он сочинял музыку и писал стихи, увлекался живописью и философией. Его игрой восхищались знаменитые Иосиф Гофман и Феруччо Бузони. За развитием его композиторского таланта следили А.Глазунов и Ц.Кюи. Кароль Шимановский посвящал ему свои фортепианные сочинения. Владимир Софроницкий говорил, что отношение к творчеству Скрябина сложилось у него под влиянием “гениальной игры Дубянского”, с фотографией которого Софроницкий не расставался всю свою жизнь.

Саша Дубянский родился в первый день XX века. Революция 1905 года, Первая мировая война, трагические социальные бури 1917 года — вот историческая канва, в которую уложилась вся его жизнь. Смена эпох ярко отражалась в искусстве. Блок, Л.Андреев, Врубель, Мейерхольд — один ряд художественных явлений, выразивших предчувствие “неслыханных перемен”. В музыке самой яркой фигурой этого времени был А.Скрябин. И родившийся на рубеже веков, открытый всему новому в искусстве Дубянский стал, после смерти композитора, первым и выдающимся его интерпретатором.

Родители Саши не были музыкантами, но дед по материнской линии, бывший николаевский солдат, играл в оркестрах на флейте и кларнете, владел фортепиано и всех своих детей и внуков обучал игре на различных инструментах. Он и стал первым учителем Саши. Уже в четырехлетнем возрасте мальчик поражал окружающих, свободно подбирая на фортепиано любые мелодии и часами импровизируя на подаренной дедом губной гармошке. Когда Саше исполнилось семь, его показали директору Петербургской консерватории А.Глазунову, и Саша был сразу же зачислен на младший курс.

Первое же появление Дубянского на сцене Малого зала консерватории получило отклик в печати. Один из рецензентов писал, что “семилетний крошка, сын литератора, Саша Дубянский, блеснул не только выдающейся для его возраста техникой, но, что главное, художественным проникновением”.

Успехи юного музыканта были столь значительны, что руководство консерватории посоветовало родителям перевести его в класс выдающейся пианистки и педагога А.Н.Есиповой (достаточно сказать, что в это время у нее занимался Сергей Прокофьев). Начались частые выступления. В зале Дворянского собрания (будущей филармонии), на академических вечерах консерватории, в открытых благотворительных концертах Саша играл соло и с симфоническим оркестром. Пресса восторженно откликалась на каждое выступление мальчика. Фотографии его печатались в газетах и на почтовых открытках. Имя Дубянского было не менее популярно, чем имя его соученика по консерватории Яши Хейфеца.

Надо отдать должное сашиным родителям — они делали всё, чтобы развитие ребенка, не смотря на страсть к музыке и раннюю известность, было гармоничным. Занятия на рояле чередовались с рисованием, за серьезным чтением следовали игры со сверстниками, прогулки в Летнем саду, танцы, гимнастика, коньки. Саша рос мягким, приветливым, очень непосредственным ребенком. Иллюстрацией к сказанному могут служить слова критика: “Чудесный мальчик с тонким, нервным лицом! Когда он успел это всё разучить? Как хватило его века для того, чтобы выработать такое легкое туше и такую уверенность в своих силах?! Да он, оказывается, учился играючи! У него оставалось и остается время для игры не только на рояле, но и на дворе! Этот милый мальчик не прочь и пошалить и полениться. Большое чудо этот мальчик, и тот восторг и восхищение, которые он вызвал у аудитории, вполне заслужены им” (Обозрение Театров, 1913, 27 марта).

Саша увлекался и композицией. По совету Ц.Кюи он занимался в классе практического сочинения, инструментовки и фуги у М.Штейнберга, будущего учителя Д.Шостаковича. Сашино композиторское дарование также не раз отмечалось критикой. В Государственном центральном музее музыкальной культуры имени М.Глинки удалось разыскать единственную сохранившуюся пьесу Дубянского, написанную им в девятилетнем возрасте — вальс “Воздушный полет”.

25 марта 1913 года в Малом зале консерватории состоялся первый сольный концерт тринадцатилетнего пианиста, прошедший с огромным успехом. В программу вошли сочинения Скарлатти, Моцарта, Бетховена, Грига, Шопена, Листа. Журнал “Театр и искусство” опубликовал вместо рецензии развёрнутый отзыв Глазунова: “Ученик класса заслуженного профессора А.Н.Есиповой Александр Дубянский обладает ярким виртуозным дарованием и выдающейся музыкальностью... Исполнение Дубянского свидетельствует о тонко развитом музыкальном вкусе и отличается изяществом художественной отделки. Можно с уверенностью предсказать ему блестящую будущность, как виртуоза и даже как композитора” (Театр и искусство, 1913, №14).

Казалось бы, Дубянский и Есипова являли собой счастливый союз ученика и учителя. Однако в том же 1913 году, Дубянский решил покинуть класс Есиповой.

Почему?

При всём своём пианистическом опыте и мастерстве, Есипова принадлежала к авторитарному типу педагогов, по выражению Прокофьева, “всех стригла под одну гребенку”, а если же ученик мыслил по-своему, конфликт был неизбежен. Конечно, у Саши Дубянского были собственные вкусы и художественные пристрастия. Он, например, любил и стремился играть произведения современных ему русских композиторов: Метнера, Скрябина, Прокофьева, Глазунова. В есиповском же классе звучала классика XVIII-XIX веков. Сашино увлечение композицией не вызывало со стороны Есиповой ни интереса, ни поддержки. Дубянскому был необходим педагог принципиально иного склада.

Им стал Феликс Михайлович Блуменфельд — музыкант универсальной культуры, пианист, композитор, дирижер. Педагогический метод Блуменфельда был противоположен есиповскому: каждый берет от учителя лишь то, что нужно ему, что созвучно его таланту и стремлениям. Блуменфельд не допускал подражания, требовал от своих воспитанников полной самостоятельности.

Узнав о намерении сына покинуть Есипову, сашины родители пришли в ужас и всячески отговаривали его от этого дерзкого шага, но он оставался тверд. Возмущению Есиповой не было границ. Никто никогда добровольно не покидал её класса. Она потребовала немедленного исключения Дубянского из консерватории — иначе консерваторию покинет она, Есипова... И Глазунов, так высоко ценивший Дубянского, подписал приказ об его отчислении...

Удар был большой. Удар, тем более мучительный, что, несмотря на разницу в положении и возрасте, Дубянский считал Глазунова своим другом. Не понимал он и Есипову, к которой испытывал уважение и благодарность за всё, что сумел сделать под её руководством.

Оказавшись вне консерватории, предоставленный самому себе, тринадцатилетний подросток решил продолжить своё образование самостоятельно. Он очень много читал, проявляя несвойственный этому возрасту интерес к книгам по живописи, архитектуре, к произведениям философского и исторического характера. Он обратился к Скрябину. Дубянского интересовало не только творчество, но личность композитора, его жизнь, мировоззрение. Саша стремился к общению с теми, кто знал Скрябина лично, читал статьи о Скрябине, не пропускал концертов из его произведений, и, конечно, много времени отдавал изучению его музыки, причем не только фортепианной, но и симфонической.

В памяти сашиной сестры М.Дубянской сохранился такой эпизод. Однажды Саша принес домой партитуру нового симфонического сочинения Скрябина, еще ни разу им не слышанного. Он сел за стол и стал внимательно “читать” музыку глазами. Затем, отдав партитуру дедушке, попросил следить за его игрой, сел за рояль и сыграл по памяти всё сочинение. Он ни разу не споткнулся, не пропустил ни одного такта, не взял ни одной неверной ноты. “И главное, — говорил дедушка, — не как-нибудь сыграл, а с душой...” При своей феноменальной памяти, Саша и раньше мог, услышав пьесу лишь раз, сыграть ее наизусть, но, в данном случае, речь шла о сложнейшем новаторском произведении, и это граничило с чудом.

В 1914 году, после смерти Есиповой, Саша был восстановлен в консерватории как ученик Блуменфельда. Перед ним открывались новые горизонты. В творческой природе учителя и ученика было много общего. Оба были романтики, оба отличались импровизационной манерой исполнения. Блуменфельд с большим интересом относился к сашиным занятиям композицией и разделял его увлечения Скрябиным, Прокофьевым, Метнером. Очень любивший Блуменфельда Б.Асафьев вспоминал о занятиях Феликса Михайловича со своим новым учеником: “...Помню эпизод с уточнением и углублением Метнера на уроке с даровитейшим Сашей Дубянским: Феликс Михайлович брюзжал, крякал, ворочался в кресле, словно ему мучительно нездоровилось, и вдруг, не выдержав, сорвался с места и со словами: “Я хочу сказать, что у Метнера надо найти первый посыл души среди придуманного потом”, насытил ноты, не меняя ни звука, такой интонационной жутью, что от музыки повеяло гётевскими видениями с самых углубленных страниц второй части “Фауста”.

В ноябре 1914 года Дубянский дал сольный концерт. Один из видных рецензентов того времени М.Гольденблюм писал: “...Превосходное, истинное дарование, над развитием которого без всякой шумихи, без всякой рекламы работают в тиши лаборатории те, кто призван лелеять и беречь этот прекрасный талант... Саша Дубянский покоряет вас с первых же тактов... редким благородным вкусом интерпретации... Кто на пятнадцатом году своей жизни может сыграть столь безукоризненно, столь проникновенно “Сказку” Метнера, прелюдии Скрябина или “Новелетту” Глазунова, тот отмечен особой печатью...”

В мае 1915 года исполнением Концерта Шумана в сопровождении симфонического оркестра под управлением Блуменфельда Дубянский закончил консерваторию. Все (!) петроградские газеты откликнулись на это событие. Писали о “выдающемся таланте”, “тонком понимании стиля”, “законченной технике”, “редкой творческой индивидуальности”. Однако, несмотря на бесспорный художественный успех, намного превосходивший успех других участников выпуска, пианист не был удостоен какой-либо премии, и это вызвало единодушное недоумение и среди слушателей и среди музыкальных критиков. Руководство консерватории упрекали в необъективности, в невнимании к “молодым начинающим талантам”, даже в антисемитизме. Описывая выпускной акт консерватории, один из рецензентов заметил, что премированные лауреаты играли “как бы подавленные”, “как бы виноватые, чувствуя что незаслуженно перехватили награду у бесспорно лучшего из них — Александра Дубянского”.

Почему Художественный совет консерватории присудил премии менее достойным? Можно лишь предполагать, что значительная часть профессуры, состоявшая из бывших воспитанников Есиповой, не могла простить Дубянскому его ухода из класса прославленного мастера. Быть может, Глазунов был за Дубянского, но он никогда не принимал единоличных решений, никогда не пользовался своим правом директора и крупнейшего музыкального авторитета. Во всяком случае, его отзыв об игре Дубянского на выпускном экзамене звучал так: “Рано обнаруживается и развивается крупный виртуозный и творческий талант. Передача изобилует неуловимо тонким очарованием”. А вот как охарактеризовал своего ученика обычно сдержанный на похвалы Блуменфельд: “Исключительное дарование. Единственный недостаток — молодость. Музыкант превосходный, единственный”.

Итак, Дубянский окончил консерваторию в возрасте пятнадцати лет. Ему был присужден диплом свободного художника. Он вступал в самостоятельную творческую жизнь. “Был он прекрасен своей юностью, стремительностью, жаждой жизни, неуемным интересом ко всему новому, — рассказывала мне сашин друг, профессор консерватории Иза Давыдовна Ханцин. — Каждый день, каждый час его жизни был полон. Его можно было встретить в опере и драме, на художественной выставке и лекции по философии, и постоянно — в концертном зале. Ум у него был оригинальный, глубокий, многое он видел по-своему, в непривычном свете. Любой вопрос мог поставить неожиданно с ног на голову... был от природы остроумен. Писал стихи и остро реагировал на живую речь, меткое слово. Общался со многими, и часто его друзьями оказывались люди гораздо старше его”.

Среди друзей Дубянского были Дмитрий Васильевич Стасов, профессор Академии художеств Михаил Васильевич Матюшин, более молодые — драматург и театровед Адриан Пиотровский, поэт Всеволод Рождественский, скульптор Иннокентий Журов. Самыми близкими были те, с кем учился он в классе Блуменфельда: Саша Каменский, Иза Ханцин, Фанни Вейланд, Александр Гаук... “В сашиной квартире на Лоцманской улице, недалеко от консерватории, всегда бывало многолюдно, — вспоминала И.Ханцин. — Часто музицировали. Саша прекрасно импровизировал... Спорили о литературе, искусстве. О Блоке, которого Саша очень любил, о Врубеле, и конечно, о Скрябине. В страстном сашином увлечении Скрябиным, да и вообще в становлении его личности, большую роль играл наш учитель Блуменфельд”.

Отношения с Блуменфельдом не прерывались после сашиного окончания консерватории. В эти годы Феликс Михайлович жил неподалеку от семьи Дубянских на Торговой улице и часто бывал у них в доме. Он познакомил Сашу с Г.Нейгаузом, П.Коханским, О.Бутомо-Названовой, К.Шимановским.

Сохранились сашины записные книжки. В них зафиксировано всё, что он услышал, увидел, прочитал и сыграл в 1915-1916 годах. Записи эти свидетельствуют не только о широте интересов, но и о необычайной работоспособности юноши. Например, только осенью 1915 года Саша взял из разных библиотек и проштудировал партитуры всех симфоний Бетховена, Шумана, Чайковского, Скрябина, Бородина и Глазунова, клавиры опер Римского-Корсакова, Глинки и Мусоргского, фортепианные произведения Лядова, Скрябина, Шопена и Брамса. Значительная часть симфонической музыки изучалась им в четырехручном переложении — он часто музицировал вместе с Блуменфельдом.

Судя по огромному списку книг, прочитанных Сашей за один год (свыше ста названий), он особенно увлекался поэзией: Шиллер, Гюго, Байрон, Шекспир, Гейне, Верлен, Бодлер, Пушкин, Фет, Блок, А.Белый... Из русской прозы — Толстой, Достоевский, Чехов, Куприн, Короленко, Гаршин... В записных книжках мы встречаем упоминания о выставках художников “Мира искусств”, о лекциях Ф.Сологуба, Вяч. Иванова, В.Брюсова, имена Юрьева, Мейерхольда...

Еще один документ — свидетельство удивительной зрелости творческой натуры Дубянского — хранится в Петербургской публичной библиотеке. Это небольшая критическая статья “Заметки о женщине”. Работа не датирована, но судя по тексту, написана она Сашей в тот же период. Это зарисовка музыкально-концертной жизни Петрограда, точные, лаконичные характеристики наиболее ярких пианисток (Н. Голубовской, И.Миклашевской, Т.Корреньо), размышления о природе “женского пианизма”, лучшей представительницей которого Саша называет “недавно ушедшую Анну Николаевну Есипову”.

В концертном сезоне 1915-1916 гг. Дубянский выступает как солист, ансамблист и аккомпаниатор в залах консерватории, Дворянского собрания, Городской Думы, Петровского и Тенишевского училищ, на вечерах редакций журналов “Аполлон” и “Музыкальный современник”. Его партнеры — М.Полякин, П.Коханский, О.Бутомо-Названова, И.Ахрон. В репертуаре, помимо сольных программ, несколько концертов для фортепиано с оркестром. В августе 1915 года с симфоническим оркестром Павловского вокзала Дубянский исполнил Первый фортепианный концерт Глазунова. Успех был огромный. Дирижировал автор, творческие и дружеские связи с которым не прерывались у Саши до конца жизни.

Особое место в “исполнительском портфеле” Дубянского заняла музыка Скрябина. За два концертных сезона (1916-1917 гг.) Саша, первый после смерти композитора (Скрябин умер в 1915 году), сыграл почти все его фортепианные произведения. Больше всего привлекал его поздний Скрябин. Разумеется, интерпретации Дубянского вызывали огромный интерес публики и критики. О Саше спорили знатоки музыкального искусства. Одни писали, что Скрябин “угадан” молодым пианистом, благодаря “необыкновенной интуиции”, другие — что он “тонко изучен и сознательно познан”. Один из самых вдумчивых ценителей творчества Скрябина, В.Каратыгин, считал, что Дубянский и чувствует и понимает и “превосходно передает изощренную поэзию последних вдохновений поэта музыкального искусства”, “вечный трепет его души и речей о мирах нездешних...”

Наступил 1917 год.

Масштабы деятельности Дубянского непрерывно росли. С энтузиазмом, свойственным ему во всем, Саша обратился к педагогике. Он начал преподавать в Первой народной музыкальной школе, давал открытые уроки, концерты. Сохранилась сводная программа сезона 1917-1918 годов, состоявшая из шести вечеров фортепианной музыки. В них Саша как бы давал картину развития музыкального искусства от Бетховена до современных русских композиторов. Эти концерты сравнивали со знаменитыми “Историческими концертами” Антона Рубинштейна.

Между тем, жизнь в Петрограде становилась все тяжелее. Зима 1918-1919 годов была особенно голодной. Саша, при его высоком росте и огромной затрате физических и душевных сил, которых требовала концертная и педагогическая деятельность, переносил голод очень тяжело. Он похудел, страдал от головокружений. Игра его становилась все более экспрессивной, нервной. “Юный пианист находится в том периоде бури и натиска, — писал один из критиков, — который рождает великих поэтов, но в иных случаях сжигает неофита в пламени титанических желаний”. Необходимо было что-то предпринять, и сашина мама, Берта Давидовна, решилась отпустить Сашу в Киев. Решение далось нелегко. Мать и сын были очень близки, никогда не расставались. “Мама, скрепя сердце, согласилась отпустить своего родного Санечку в Киев, куда звали его с собой А.Каменский и его родители”. — вспоминала Мария Дубянская.

С семьей Каменских Саша дружил с детства. Теплая привязанность и творческая близость связывала его с Александром Каменским со времени их совместного обучения у Блуменфельда. Сам Блуменфельд летом 1918 года также переехал в Киев. Приглашенный на должность профессора, он вскоре стал директором Киевской консерватории. С ним работали хорошо знакомые Саше по Петрограду Г.Нейгауз и П.Коханский.

Незадолго до отъезда в жизнь молодого музыканта неожиданно ворвалась первая любовь. Саша всегда был окружен поклонницами. Высокий, красивый, спортивный (он прекрасно танцевал и катался на коньках), а главное, талантливый и знаменитый — он очень нравился девушкам. В одной из заметок с подкупающей непосредственностью описывается атмосфера его концертов: “Я с завистью глядел на молодой восторг, на энтузиазм зала. Через мою голову милый, чудный юноша зажег их сердца, и они горят, и голоса слились в бурном “бис”, и окружили эстраду девушки, девушки, девушки, которых восторг делает прекрасными и готовыми на руках унести из зала их нового божка — триумфатора. Какой восторг быть богом! Какое счастье иметь бога!” (Зритель, 1916, 14 октября) В Сашу влюблялись, девушки часто бывали у него дома, но ни одна не вызывала серьезного ответного чувства. Это радовало Берту Давидовну, которая, зная своего сына, понимала, как жестоко может он страдать, влюбившись. Материнские предчувствия не обманули ее. Елена Дубянская рассказала мне, как на одном из литературных вечеров брат познакомился с молодой женщиной, женой поэта-имажиниста (известно только ее имя “Полина”), и первое полудетское чувство быстро переросло в глубокую привязанность. Дубянский уезжал в Киев вместе с Полиной, полный надежд. Видимо, в дороге Полина изменила планы, и Саша приехал в Киев один. “Дорогая мамочка! — пишет он в письме 15-го мая 1919 года. — Послал тебе много телеграмм и писем, но не знаю, дошли ли они... Приехал я в Киев в воскресенье ночью. (...) ночевали мы на вокзале, потому что после 12-ти здесь нельзя выходить на улицу.

(...) во вторник ночевал у Изы Ханцин. (...) Полина и Надя (по-видимому, сестра или подруга Полины — Н.Р.) в Киев не поехали, а из Бахмача уже поехали в Полтав[скую] губ[ернию]. Ты сама поймешь, какой это удар должно было нанести мне. Не знаю еще, что я теперь буду делать. Всё пусто. Я совершенно один...”

Дубянский поселился на Трехсвятительной улице, в доме, принадлежавшем французскому консулу Д.Балаховскому, меценату и ценителю музыки. “Весть о моем приезде, — пишет Саша домой, — распространилась с быстротой молнии. Почет мне оказывают, все изумительны, все страшно рады. На меня все набросились и во все стороны приглашают... Здесь О.Мандельштам, а на днях приедут Андр[ей] Белый, Вяч. Иванов, Гершензон, Бальмонт. Здесь масса знакомых...”

Концерты Дубянского в Киеве проходили с триумфальным успехом. Он играл Скрябина, Шумана, Прокофьева, Шимановского, участвовал в камерных вечерах с Коханским, Бутомо-Названовой, выступал в фортепианном дуэте с Г.Нейгаузом. Кроме того, Саша постоянно организовывал детские концерты, в которых принимали участие О.Мандельштам и Н.Слонимский. “Играю много, а главное, пользуюсь “большой славой”, — пишет Саша в письме матери от 11 июня 1919 года. “Живу великолепно...” — сообщает в другом письме. Но так ли это? Вот что в эти же дни пишет он сестре: “Манечка, дорогая моя! Неужели ты действительно думаешь, что то, что со мною нет Полины — может для меня быть хоть когда-нибудь лучше? Нет, ты глубоко ошибаешься. Ты не знаешь, что со мной сделалось за это время, и я не хочу, конечно, об этом писать маме. Нервы издергались до последней степени. Днем стараюсь где-нибудь и как-нибудь забыться — много играю, хожу по кафе, хожу в гости, в цирк, но ночью мне нет спасения. Если же удается как-нибудь заснуть, то одолевают меня кошмары, я брежу, всегда вижу Полину, вижу только хорошее, а потом просыпаюсь и чувствую себя таким одиноким...”

В начале осени 1919 года к Киеву вплотную приблизилась Добровольческая армия Деникина. Теперь письма домой проникнуты тревогой: “Не знаю, как мне и быть. Завтра начну укладываться, чтобы быть готовым к отъезду. Из Киева мне уезжать немножко тяжело — у меня здесь очень много друзей. Татьяна Федоровна Скрябина, Сувчинский, Эренбург, Мандельштам, Коля Слонимский и еще много других: все люди, с которыми я вижусь ежедневно и которых очень люблю, а они великолепно относятся ко мне. Но, если я сумел уехать из Петрограда, то из Киева уж, наверное, сумею...” К сожалению, выехать из города он не успел. Добровольческая армия вошла в Киев. Связь с Петроградом была надолго прервана. И только в феврале 1920 года в Петроград от Саши пришло письмо:

“…При Деникине я был арестован контрразведкой по обвинению в сочувствии к Советской власти... Из тюрьмы мы, политические, бежали, выломав двери 1 октября ст. ст., в день налета большевиков на Киев. Потом мне пришлось скрываться до прихода Советской власти... При аресте у меня забрали все деньги и все вещи почти до последней рубашки. Конечно, было очень тяжело после бегства из тюрьмы скрываться, не имея ни копейки денег, ни вещей. Но, как видишь, все-таки прожил”.

Саша не писал домой о том, что он был арестован вместе со своим другом Сашей Каменским, что за их освобождение можно было внести выкуп, и что Каменский был через два дня освобожден родителями, тогда как за Дубянского деньги внесены не были. Между тем, Каменские были богатые люди, прожившие долгие годы в Швейцарии и вернувшиеся в Россию с большим состоянием. Так, слова Майи Дубянской, обвинявшей А.Каменского в смерти своего дяди, приобрели для меня смысл. Конечно, нельзя считать поступок семьи Каменских главной или единственной причиной сашиной смерти. Однако, я понимаю сашиных сестер, на глазах которых Берта Давидовна отправляла Сашу в Киев именно под опеку Каменских. Внеси те выкуп за Дубянского, ему не пришлось бы провести несколько недель в тюрьме, в мучительной неизвестности, и, быть может, не было бы у Саши того страшного нервного истощения, которое привело к непоправимой трагедии...

В Петербургской публичной библиотеке хранятся воспоминания брата пианистки Фанни Вейланд, Федора Львовича Вейланд, бывшего в то время секретарем киевского революционного комитета. Он вспоминает, как к нему пришел мальчик, замученный, голодный, в ужасном виде, без паспорта и денег, и просил дать ему какую-то работу. На вопрос, что он может делать, мальчик ответил: “Я — пианист”.

— Как ваша фамилия?

— Дубянский.

И тогда секретарь ревкома вспомнил рассказ своей сестры о замечательном музыканте, под влиянием которого она обратилась к музыке Скрябина, и устроил Сашу на административную работу, связанную с музыкой.

После установления в Киеве Советской власти Коханские уехали в Польшу, Скрябины в Новочеркасск, Н.Слонимский в Ялту, затем в США. Дубянский лишился многих друзей и страшно тосковал по дому.

В феврале 1920 года он дал четыре концерта из произведений Скрябина, в марте выступал с Коханским и с Бутомо-Названовой. Но, по-прежнему самозабвенно отдаваясь музыке, Александр Дубянский, оторванный от семьи и близких, переживший ужас тюремного заключения, познавший горечь неразделенной любви и разочарование в дружбе, был лишен душевного равновесия.

Еще 20 марта он выступал в концерте вместе с Г.Нейгаузом. Со дня на день его с нетерпением ожидали в Петрограде, а 4-го апреля А.Глазунов получил от Блуменфельда телеграмму: “Первого апреля застрелился Дубянский. Подготовь семью”.

Трудно передать словами отчаянье Дубянских, особенно Берты Давидовны. Некоторое время она была почти невменяема. Не выходила на улицу. Ни с кем не общалась. Целыми днями она бродила по квартире в поисках оставшихся сашиных вещей. Она нашла и сохранила детскую нотную тетрадь Саши. (Я держала эту тетрадку в руках.) В ней — наброски пьес разного характера: “Серенада”, “Рондо”, “Мелодекламация” с авторской подписью: “Мелодия Саши, стихи Марии Дубянских”. Здесь же — своеобразные задания самому себе: “провести тему в мажоре”, “подойти к VII ступени”, “сделать отклонение, возвращение и окончание...” Кроме этой тетрадки не сохранилось никаких рукописей. Не оставил он и записей своей игры. Но те, кто слышал его, кто общался с ним, сохранил это в памяти навсегда.

О Саше Дубянском писали и рассказывали своим ученикам профессора трех консерваторий — Петербургской, Киевской и Московской: Ф.Блуменфельд, Г.Нейгауз, В.Софроницкий, Б.Асафьев, А.Гаук, А.Янкелевич и многие, многие другие. Но с самым удивительным свидетельством живой памяти о пианисте я столкнулась в Нью-Йорке. В девяностые годы я переписывалась с композитором и виолончелистом Михаилом Мишле, прожившим на западе более шестидесяти лет. В одном из писем, вспоминая юность, проведенную в Киеве, Мишле с волнением пишет о Дубянском: “Я был потрясен его игрой. Романтизм, Драматизм, Поэзия, Юмор, Лирика и много другого — всё это было в его исполнении самых разнообразных произведений. Он нам раскрывал души авторов...” Рассказывая о сашиной смерти, старый музыкант признается: “Даже сейчас мне страшно писать об этом...”

...29 апреля 1920 года петроградская газета “Жизнь искусства” вышла с передовой статьей, посвященной памяти Александра Дубянского. Николай Стрельников с глубокой печалью и волнением сказал “слово о юноше, чья короткая жизнь, полная очарования и искреннего воодушевления, была подвигом самопосвящения новому искусству... В богатейшей его натуре, разносторонней и многогранной, неустанно бушевала подлинная стихия больших творческих возможностей... Этой смерти сейчас прилично лишь возложение на его далекую могилу венка признательности и почтительной памяти — памяти о том, кто в каждом творческом мгновении своей слишком короткой жизни обнаруживал и утверждал, как артист Божией милостью, что он — Отдельный, что он — Единственный, и что имя его не может писаться иначе, как с большой буквы”.

Наталья Растопчина, журнал "Чайка"