Дерево Жизни

  ПАМЯТЬ


"Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет,
Остались пересуды,
А нас на свете нет?"
Б.Л.Пастернак.

"Stories have to be told or they die, and when they die, we can't remember who we are or why we're here"
"The Secret Life of Bees"

Старые фото

Во многих семьях сохранились старые карточки прошлого века, выцветшие со временем так, что порой и не разглядеть, кто на них изображён. Если же лица и не потеряли чёткости, то внуки и правнуки уже и не знают, кто это такие, где дядя, где тётя, а где и бабушка родная...

В 1989 году мы всей семьёй, я, мой отец Моисей Яковлевич, мой муж Евгений и два сына, Гриша и Феликс, уехали в другую страну. Далеко. На другое полушарие.
Только теперь понимаю, какую сделала глупость. Нет, не потому, что мы уехали. Это мы сделали правильно. Не приспособлена та земля для нормальной жизни. Грустно. Обидно. Но факт.
Нет, глупость моя заключается в другом. Взяла в новую жизнь огромную коробку с карточками своей семьи и друзей. А старые фото (их и было-то не очень много) с изображением предков моих родителей сожгла... Все фото, которые не забирала с собой, я сжигала. Не хотела выбрасывать в мусор. Сама не управлялась - дел-то много было предотъездных! - так детей организовала сотворить этакое аутодафе ни в чём не повинных родственников...

Как сейчас помню. Длинный узкий балкон нашей квартиры на четвёртом этаже девятиэтажного дома. Я любила выходить на него и чувствовать себя, как на палубе огромного корабля, плывущего сквозь редкие девятиэтажки незастроенного ещё посёлка с арифметическим названием "Восьмой километр". Любила глядеть вдаль, где можно было разглядеть кусочек бухты моего любимого Каспийского моря.
По моей просьбе дети разожгли огонь на балконе в старом мангале, на котором было зажарено столько вкусных шашлыков в компании весёлых друзей... А теперь они с азартом подкидывают в плящущие языки пламени всё новые и новые порции но уже не мяса, помидоров и баклажанов (демьянки, как называли их бакинцы), а фотографии...
Только сейчас понимаю, какой плохой урок я им преподала.
Жечь память...

Из скудной коллекции фотографий родителей моего отца (что и понятно: фотографировали тогда редко, и только в фотоателье, в семьях фотоаппаратов, как сейчас, не было!) сохранился всего лишь один портрет бабушки Адели, мамы моего отца.
Хотя я никогда её не видела (она умерла незадолго до моего рождения), бабушка всегда была мне родным и близким человеком. И всё это благодаря рассказам её сына, всегда с любовью и нежностью, почти с благоговением, вспоминавшего ту, которая подарила ему жизнь. Конечно, большую роль в моём отношении к бабушке Адели играло и моё имя, которое досталось мне от неё в наследство вместе с крохотным бриллиантиком единственной уцелевшей её серёжки. Как рассказывал мне отец, вторую серьгу у неё сорвали с уха на базаре... И моё детское воображение живо рисовало ужасную картину. Базарчик, недалеко от нашего дома, на Шемахинке. Моя бабушка Аделя идёт с корзинкой на согнутой руке между длинных рядов лавок с зеленью, картошкой, яблоками... И вдруг, какой-то разбойник с чёрными усами (непременное украшение восточного мужчины), внешне ничем не отличающийся от остальных покупателей и продавцов на залитом солнцем большом пространстве, где кругом шумит и галдит пёстро одетая разноязычная толпа, подбегает к моей бабушке и резким неожиданным движением срывает с уха бедной женщины крошечную серёжку. Боль невыносимая, кровь, страх... Была ли она тогда одна? И некому было её защитить, успокоить? Догнать обидчика, вора, наказать?
Не знаю. На этом воспоминания моего отца обрывались.

Прошло много лет после того пожара, что мы устроили на балконе. Он сожрал наши старые фотографии, но не уничтожил память.
Но что такое память одного человека, если не передавать её дальше, своим потомкам, которые вдруг да и заинтересуются: а что же было тогда? Полвека, век тому назад? Можно ли лишить своих детей и внуков знания о своих корнях, о своём происхождении? Ведь если мне было так интересно слушать рассказы моего отца о родных и близких, может и моим внукам и правнукам, веточкам от древнего дерева, будет когда-нибудь это интересно? Тем более, что жизнь обыкновенных людей, казалось бы ничем особо не примечательных, не просто так висит в воздухе, сама по себе. Все мы вплетены в ленту истории. Истории страны, века, общества. И даже самые обычные люди ощущают на себе её влияние. Нам только кажется, что мы сами себе хозяева. Только кажется...

Честно сказать, вряд ли я решилась бы начать писать о бабушке и её семье, если бы не одно но. Обыкновенная еврейская семья, которых было сотни тысяч по всей России, дала жизнь замечательному композитору Моисею Вайнбергу и революционеру Исаю Абрамовичу Мишне, одному из Двадцати Шести бакинских комиссаров. Пройти мимо этого факта в собственной родословной я не могла. Пусть не всем это покажется интересным. Но мои дети и внуки должны знать о своих предках, выдающихся людях. Конечно, и простые, ординарные люди заслуживают того, чтобы не прервалась память о них. "Мёртвые живы, пока они в памяти живущих". Для чего же мы тогда приходим на этот свет, если после нас даже следа не останется?...


Вот так и получилось, что я начала писать воспоминания о бабушке Аделе и всей её семье. Папа рассказывает, а я слушаю и записываю.
Посмотрим, что получится...

Мы устроились в большой, залитой солнечным светом гостиной моего двухэтажного дома. Папа сидит на длинном полукруглом диване. Я рядышком.
Как же он постарел... Всегда бодрый, жизнерадостный, в прекрасной спортивной форме (спасибо многочасовым прогулкам в любую погоду! за его шагами трудно было угнаться даже молодым!) теперь он кажется мне хрупким и беззащитным, как ребёнок. Он стал быстро уставать. Похудел... Хотя никогда не был толстым. Моя мама всегда жаловалась, что никакие брюки на нём не держатся!
Теперь же фигурка, как у подростка, хрупкая... невесомая... Всё-таки, годы берут своё. Но память моего папы всё ещё удерживает людей и события, которые совершились в его далёкой молодости, юности, детстве...
Что-то подсказывает мне, что надо торопиться. Успеть записать всё, чем мой отец ещё может поделиться со мной. Он последняя ниточка, связывающая меня с таким далёким прошлым. С моими корнями.

Я написала эти строки и задумалась... Что движет мной? Почему, когда мой возраст перешёл полувековой рубеж, я почувствовала это непреодолимое желание раскопать убегающие в толщу десятилетий и веков ниточки судеб, давно покинувших этот свет моих родных и близких по крови, по семье?..
В это время проснулся мой внук и побежал ко мне на колени. Я взяла тёплое маленькое тельце, обняла и поцеловала ароматную макушку и поняла. Вот ради кого я пишу эти записки. Когда мои собственные дети были маленькими мне и в голову не приходило сочинительство. Было не до этого. Впереди лежал длинный путь, которому, казалось, не было конца и края. Столько дел! Не до писанины. Теперь дети выросли. Времени стало больше, хотя, с другой стороны, оно катастрофически убегает, убывает, сжимается, как шангреневая кожа... И вот уже изо всей большой некогда семьи моего отца остались в живых только он и его младший брат. Надо успеть записать то, что сохранила память моего восьмидесяти трёхлетнего отца.

Моя бабушка

Моя бабушка, Аделя Моисеевна Горфинкель (в девичестве Вайнберг) родилась в 1886 году. Умерла в 1944 г.
Дата её рождения, возможно, не точна. Мой папа вспоминает, как его папа рассказывал, что бабушке в паспорте уменьшили возраст. Для чего это было сделано? Неизвестно. Впрочем, сейчас это и не важно.
Детей в семье было тринадцать человек. Моя бабушка была самой младшей. Последним ребёнком в семье. Любимицей.
Жили они в небольшом провинциальном городе, Кишинёве. Отец семейства, Моше (Моисей) Вайнберг, был бухгалтером. Мать, по обычаю того времени, не работала. Ей хватало забот, хотя в доме были и няни, и бонны и служанки, что говорит о том, что семья жила довольно зажиточно. Мой отец пошёл по стопам своего дедушки и тоже был бухгалтером. Но уже в советское время. И хотя наша семья состояла всего из четырёх людей, мы жили более, чем скромно. Ни о каких служанках и боннах не было и речи. Но это так, к слову.


Я никогда не видела своей бабушки Адели. Только на фотографиях. Она умерла ещё до того, как мои родители поженились.
Мой папа очень любил свою маму и в честь неё назвал меня, свою дочку. Кстати, младший брат папы тоже назвал свою младшую дочку Адой, но на год раньше, и теперь в нашем семействе три Ады... Может и больше. К сожалению, я не знаю так глубоко нашу родословную.
Бабушка закончила гимназию в Кишинёве с золотой медалью. Единственная еврейка на всю гимназию. Она очень хотела стать врачом. Поступила учиться в университет. Но упала в обморок на занятиях в анатомическом театре и с медицинской карьерой было покончено. Училась ли она ещё где-нибудь? Папа этого не знал. Кажется, она больше нигде не училась... (Много позже, уже после папиной смерти, его младший брат Володя рассказал мне, что бабушка окончила фармацефтическое училище и работала помощником фармацефта в молодые годы.)

Спасаясь от Кишинёвского погрома (1903г.), моя бабушка, в семнадцать лет, уехала в интернациональный Баку. Там уже жили три её сестры и пять братьев. Первое время она жила у братьев, но невестки её не жаловали. Наверно, ещё и попрекали куском хлеба. Вряд ли она работала. Разве что только бонной, учительницей детей. Ведь образование у неё было только гимназическое. Университет, как я уже рассказывала, ей не удалось закончить. Память моего отца не сохранила подробностей из её рассказов о своей жизни. И нам приходится о многом догадываться, строить предположения.

Отец вспоминал, как мама рассказывала ему, совсем ещё мальчику, об ужасе, ворвавшемся в мирные тихие дома кишинёвских евреев. В то время в Кишинёве была большая еврейская община. Почти больше половины всех жителей небольшого, в 60 (108-?) тысяч людей города, были евреи. Они занимались торговлей, мелким производством, банковским делом. Было множество синагог и общественных зданий. Всё это было разрушено местными и приезжими громилами. Бабушка убегала под градом камней, которые бросали в неё мальчишки.

Папа рассказывает, а я пытаюсь представить себе молодую девушку в длинном платье по тогдашней моде. Жгуче-чёрные пышные вьющиеся волосы разделены на прямой пробор и забраны вверх, в причёску, открывающую милое лицо с большими печальными глазами. Чуточку нависшие над глазами круглые брови, удлинённый нос. Еле заметная улыбка, как на портрете Джоконды. Такая она на карточке, единственной уцелевшей после нашего отъезда в Америку. Позже мы сделали портрет по этой фотографии и теперь он висит на стене прямо над компьютером, за которым я печатаю эти строки.

Листая электронные страницы, я нашла справку о злодеянии, которое потрясло мир и навсегда вошло в историю под названием Кишинёвского погрома, хотя и до него, и после, было множество других погромов. (Pogrom - организованная резня, первоначально - евреев в России). Погром в Одессе

Назревала первая революция. Нужно было дать повод накалённой межнациональной розни, чтобы разрядить обстановку. И такой повод нашёлся. В конце марта 1903 года, перед еврейской пасхой, в посёлке Дубоссары, недалеко от Кишинёва, исчез, а потом был найден убитым христианский мальчик. Позже выяснилось, что он был убит родственниками. Но в газетке "Бессарабец" начались печататься статейки, что это, мол, дело рук евреев, которым нужна кровь младенца для мацы. Старое, как мир, обвинение. Но как всегда сыграло свою роль безотказно.
Погром начался 6 апреля 1903 года, в последний день еврейской пасхи и накануне русской пасхи. Кроме местного населения в погроме участвовали специально приехавшие для этого дела несколько сот подонков из других городов и селений. 49 евреев было тогда убито и более 500 ранено. Без крова осталось две тысячи семей. Тихие мирные евреи оказались без кулаков... Но кровавый урок научил их, что нельзя не сопротивляться. И в последующие погромы, а их ещё было не мало, жертв среди евреев уже было меньше, зато среди погромщиков число жертв значительно возросло.

Тот печально знаменитый Кишинёвский погром продолжался два дня. Всего два дня - и история круто взяла новый поворот. С этого дня началась еврейская эмиграция. А выдающийся еврейский поэт Хаим-Нахман Бялик навсегда запечатлел кровавые события в своих стихах "Сказание о погроме"

...Встань и пройди по городу резни,
и тронь своей рукой, и закрепи во взорах
присохший на стволах, и камнях, и заборах
остылый мозг и кровь комками: то - они.

...спроси, и проплывут перед тобой картины:
набитый пухом из распоротой перины
распоротый живот - и гвоздь в ноздре живой;
с пробитым теменем повешенные люди;
зарезанные мать и с ней, к остылой груди
прильнувший губками ребёнок, - и другой,
другой, разорванный с последним криком "мама" -
и вот он - глядит недвижно, молча, прямо
в мои глаза и ждёт ответа от меня.

И загляни ты в погреб ледяной,
где весь табун во тьме сырого свода
позорил жён из твоего народа -
по семеро, по семеро с одной.
Над дочерью свершалось семь насилий -
и рядом мать хрипела под скотом;
бесчестили пред тем, как их убили,
и в самый миг убийства, и потом...

Да, моей бабушке повезло остаться в живых. А что стало с родителями бабушки - неизвестно. Погибли они, или выжили? Память моего отца не сохранила воспоминаний... (Уже много позже, после его смерти, я нашла сведения в Интернете, что отец и дед погибли во время погрома.) Зато он хорошо помнит, что в Баку жили пять братьев и три сестры Адели Моисеевны, с которыми его отец и мать довольно тесно общались.
На мой вопрос, почему все они оказались в Баку, последовал исчерпывающий ответ. В Баку было безопаснее для евреев в то время. К тому же маленький провинциальный городок Кишинёв не давал возможностей выйти из рутины бедного существования и раскрыться талантам, которыми несомненно были одарены эти люди.
Так, один из братьев моей бабушки, Самуил, был талантливый музыкант. Но родители не хотели, чтобы музыка стала его профессией. Среди евреев более популярна была мечта о том, чтобы их дети стали врачами, или юристами. И тогда юноша бежал в Варшаву.
В официальных статьях и воспоминаниях эта история рассказывается иначе. В них говорится, что Самуил Вайнберг вместе со своей беременной женой перебрался в Варшаву, хорошо помня ужасы Кишинёвского погрома (ему тогда был 21 год), в котором погибли его отец и дед, и стараясь оградить свою семью от опасности. Его сын, будущий композитор Мечислав (Моисей) - названный так, очевидно, в честь дедушки Моше - родился через десять дней, 8 декабря 1919 года.

Мне посчастливилось поговорить с Натальей Соломоновной Михоэлс (дочерью актёра Михоэлс и первой женой Вайнберга).
Совершенно случайно, через свою школьную подругу, которая живёт в Израиле, я узнала, что и первая жена Вайнберга, Наталья Соломоновна Михоэлс, тоже живёт в Израиле. Я переборола своё смущение и робость и, взяв у подруги телефон Натальи Соломоновны, позвонила ей. Мне ответил низкий, почти мужской голос (потом подруга объяснила мне, что у Натальи Соломоновны прокуренный голос и поэтому так звучит.)
Я с ней разговаривала дважды.
К сожалению, Наталья Соломоновна тоже не знала точно, когда, в каком году уехал отец Вайнберга из Кишинёва, но для неё очень сомнительно, чтобы это было накануне родов.
Скорее, он уехал много раньше. Муж ей не говорил в подробностях. Он вообще не любил говорить на эту больную для него тему, вспоминать о родителях и сестре, которые все погибли в концентрационном лагере Травники.
Вопреки официальным сообщениям, что родители его отказались уезжать из Варшавы, они, в действительности, хотели уехать всей семьёй из окупированной немцами Варшавы. Но по дороге к поезду у сестры сломался каблук и они задержались. Мечислав (так его тогда звали в Польше) успел на поезд, а семья не успела...

Можно понять, почему эта тема была закрыта для человека, потерявшего таким страшным образом родителей и сестру. Его душа открывалась только в его музыке, наполненной еврейскими мелодиями.

Наталья Соломоновна подтвердила (отчасти) то, что рассказал мне отец со слов его мамы. Теперь становится более вероятным (да и почему бы его мама рассказала неправильно?), что её брат, позже ставший отцом гениального мальчика, вундеркинда, уехал в ранней молодости из Кишинёва, чтобы вопреки сопротивлению семьи, стать музыкантом.



Мой папа очень хорошо помнит, как его мать рассказывала о своём самом чудесном событии в жизни, как она гостила у брата в Варшаве.

Жена Самуила была пианисткой. Сам он в Варшаве устроился в еврейский театр - скрипачом и дирижёром оркестра. А в свободное от работы время обучал маленького сына игре на пианино (дочь тоже стала музыкантом). Сын ещё в раннем детстве поражал своими способностями. Он схватывал уроки музыки буквально на лету. Его первое сольное выступление состоялось в десять лет. Он уже тогда принимал участие в театральных спектаклях, как пианист. А в 12 лет Мечислав поступает в Варшавскую консерваторию по классу фортепиано.

Нет, вряд ли моей бабушке довелось встретиться с гениальным ребёнком. Ведь он родился в 1919 году, в Варшаве, а в 1921 у бабушки Адели в Баку родился первый ребёнок, мой отец, которого она, как и брат Самуил, назвала в честь своего отца Моше (Моисеем).
И так уж сложилось, что никогда больше она не видела своего брата, его семью. И никому из нас не довелось познакомиться с бабушкиным племянником, единственным, кто уцелел в Варшавском погроме, ужасающе многократно превышающем потери Кишинёвского погрома...


То, что случилось потом с юношей Мечиславом, рассказывала моему отцу его мама и её сестра тётя Хая. Но о ней и её сыне, который погиб в числе двадцати бакинских комиссаров, речь впереди.

Наступил 1939 год. Началась Вторая Мировая Война. И евреям в Варшавском гетто пришлось также не сладко, как и их родным в Кишинёве 36 лет назад. Только оттуда они бежали от рук земляков-громил, а здесь приходилось спасаться от немцев. По рассказу тёти Хаи, родной сестры моей бабушки Адели, семья их брата Самуила была отправлена в лагерь перед отправкой в Россию. Но советское правительство распорядилось не пускать беженцев. И только их сыну Мечиславу удалось проникнуть в состав, отправляющийся в далёкую Россию. Ему помогли избежать печальной участи поклонники его таланта.

По другой версии, которую я нашла в "Русском Журнале", родители решили остаться в Варшаве и отправили в Советский Союз только детей, Мечислава и его сестру. "На полпути к цели сестре пришлось вернуться обратно - у неё стоптались башмаки, до белорусской границы Мечислав добрался один. Видя в нём в первую очередь еврея, спасающегося от немцев, советский пограничник записал имя нового гражданина СССР: Моисей (наверно из своих скудных познаний имён из Ветхого Завета). Отсюда путаница с именами - как правило, близкие друзья называли Вайнберга "Метек", коллеги - Моисей, в энциклопедиях же обычно фигурируют оба имени." (Добавлю от себя, М.Вайнберга в Музыкальной энциклопедии, где я впервые увидела его лицо на крошечной фотографии и прочла краткий обзор жизни и творчества своего знаменитого родственника, упорно называют русским советским композитором, "забывая" упомянуть о его еврейском происхождении. Но это так, к слову.)
Мне, всё-таки, больше верится версии покойной тёти Хаи. Ведь советским источникам не к лицу было признавать, что их правительство договорилось с гитлеровским правительством о том, чтобы не допустить спастись евреям... Отсюда и миф о якобы нежелании родителей будущего известного композитора покинуть вместе с детьми Варшаву. К тому же, и жена Вайнберга, Наталья Соломоновна Михоэлс, подтвердила в телефонном разговоре со мной, что спастись пыталась вся семья, но из-за дочери, у которой во время бегства сломался каблук, они отстали и не поспели на поезд, увёзший одного их сына в Россию...


Ещё в детстве я узнала о двоюродном брате моего отца. Правда, они никогда не виделись. И вряд ли Моисей Вайнберг знал или слышал что-нибудь о моём отце. Зато мы о нём знали и гордились, что в нашей родне есть такой замечательный выдающийся человек, которому сам Шостакович посвятил свой десятый квартет. "Он (Вайнберг) написал девять квартетов (у меня их было восемь). Я поставил задачу догнать и перегнать Вайнберга, что и сделал". Так писал Д.Д.Шостакович. Но об этом я узнала уже гораздо позже.

Первоначально Вайнберг обосновался в Беларуссии, где два года учился в Минской консерватории по классу композиции у профессора В.А. Золотарёва. Когда началась война, Вайнберг эвакуировался в Ташкент, город, где нашли приют и убежище цвет культурной интеллигенции страны. Там он познакомился с Натальей, дочерью Соломона Михоэлса, выдающегося еврейского актёра трагика. В 1942 году они поженились. После войны, когда они вернулись в Москву, у них родилась дочь Виктория.

Интересный портрет молодого пианиста и композитора оставила его современница Людмила Кафанова (журналистка):

"Мне посчастливилось знать Метока (Моисея) Вайнберга с 1942 года, - - В эвакуации, в Ташкенте я училась в одном классе с младшей дочерью Михоэлса Ниной, а ее сестра Талочка была женой Метока. Ему было 22 года. Высокий, худощавый, с копной темно-рыжих вьющихся волос. Как и все рыжие, он был белокожим, и лицо его, всегда улыбающееся, как бы излучало свет. Приветливый, дружественный, не по-нашему, не по-советски (он был из Польши) уважительный. У него уже тогда была репутация интересного композитора. В Москве он сразу был признан и занял место в кругу своих великих современников. И вдруг -- погибает (теперь все знают: был убит) Михоэлс и вслед за этим арестовывают Моисея Вайнберга -- "агента" Джойнта и разнообразных вражеских разведок. Я не понимала, как этот мягкий, застенчивый человек мог выжить в советской тюрьме. Но он выжил и даже дожил до 77-ми лет."

Но я забежала немного вперёд.

В Ташкенте Вайнберг работал в оперном театре и там же родилась его первая симфония. Необходимо было узнать авторитетное мнение о ней и в 1943 году Вайнберг отправляет ноты в Москву к Шостаковичу. Симфония понравилась и автор был приглашён в Москву. Так началось его знакомство, переросшее в дружбу с великим композитором двадцатого века Д.Д.Шостаковичем, который "всегда безумно ценил Вайнберга", - вспоминает журналист и музыкальный критик Иосиф Тавор. - "Он нередко пишет в мемуарах, что он обращался к Вайнбергу за советом, за помощью. И Вайнберг тоже обращался к Шостаковичу; он, без сомнения, как человек очень впечатлительный, очень эмоциональный, очень тонко чувствующий и прошедший массу перипетий в своей жизни, конечно испытал влияние Дмитрия Дмитриевича. Но это было не просто влияние, это была теплейшая дружба, о которой мне ( Иосифу Тавору) Наталья Соломоновна тоже очень много рассказывала, это была дружба людей, которые абсолютно не завидовали друг другу. Было уважение одного мастера к другому. Было обоюдное обогащение двух композиторов. И остаётся вопросом, почему один из них оставался в тени другого. Не знаю. Может быть, один больше соотвествует эпохе. Д.Д. Шостакович - композитор масштаба, композитор эпохи. Вайнберг - куда более интимен. Является ли это недостатком или каким-то ущербом не знаю. Я не берусь судить о степени талантливости или гениальности того и другого, но факт остаётся фактом - до последнего времени Вайнберг находился в тени Шостаковича.
Но сейчас Вайнберга знают и ценят во всём мире."

Сохранилось воспоминание о том, как в 1947 году Шостакович в четыре руки с Вайнбергом исполнял свою Четвёртую симфонию в кругу коллег. Почему в кругу коллег? Да потому, что практически, Четвёртая симфония была запрещена. А вместе с ней и большинство произведений, написанных Шостаковичем до 1936 года. Этому печальному событию в культурной жизни страны послужило посещение Сталиным спектакля "Катерина Измайлова". Непривычный звукоряд оперы шокировал диктатора. И его настроение тут же отобразилось в редакционной статье газеты "Правда" "Сумбур вместо музыки", надолго перекрывшей путь молодому новаторству многих композиторов. Шостакович был вынужден отменить назначенную на осень 1936 премьеру симфонии N4 (впервые она была исполнена в 1961). "Катерина Измайлова" была "реабилитирована" на родине только в 1962.
Вот так и получилось, что вместо концертного исполнения, два композитора исполняли эту симфонию в четыре руки, надеясь вернуть ей легальное существование. Но им пришлось подождать...

1948 год принёс трагедию. 13 января в Минске под колёсами грузовика погибает Соломон Михоэлс, легендарный трагический артист. (Не правда ли, какой ужасное совпадение: играть трагические роли на сцене и трагически окончить свою жизнь...)
Только позже стало известно, что его гибель была не случайной. Он был убит по приказу самого Сталина в результате послевоенной антисемитской кампании. Наступило тяжёлое время для советской еврейской культуры. При самом деятельном участии Андрея Жданова, ответственного за идеологию, культуру и науку, началась самая настоящая травля деятелей науки и искусства под знаменем борьбы с "космополитизмом и формализмом", что было закодированным, но для всех мыслящих людей ясным понятием еврейского влияния. Правда, не избежали печальной участи и композиторы не еврейской национальности. Шостакович, Прокофьев и многих другие композиторы (в том числе и Вайнберг) были заклеймлены, как композиторы-"формалисты" и их музыка приказом, подписанным самим Сталиным, была запрещена к исполнению.

Так как Вайнберг был женат на дочери Михоэлса, Наталье Соломоновне, то и он вместе со всей семьёй тоже попадает под наблюдение.


"Под домашним арестом семья находилась более пяти лет, - вспоминает младшая дочь артиста Нина Михоэлс. - Работать права мы не имели. Телефон был отключен. На всех этажах дома и во дворе - охрана. Выходили только в сопровождении охранников. В морозы я упорно читала все афиши, чтобы вынудить их подольше быть на улице. Мы с сестрой были готовы к аресту, высылке, но нас никуда не вызывали. Очевидно, пересыльные пункты были переполнены, и до нас ещё не дошла очередь.
И это продолжалось около пяти лет"

"И в состоянии оглушенности, мы с сестрой не плакали. Потом - много смеялись, наблюдая изнутри трагиабсурдность системы, всё глубже понимая бессмысленность и абсурд происходящего. Когда арестовывали мужа сестры композитора Вайнберга, я стояла и думала, кто из присутствующих - сумасшедший. Мы только пришли с друзьями Борисом Чайковским и Николаем Пейко после концерта в Зале им.Чайковского, где симфонический оркестр исполнил концерт Вайнберга. Дирижировал Натан Рахлин. Солировал Давид Ойстрах. Концерт прошел с колоссальным успехом. В два часа ночи раздался стук в дверь. Мы с Талой были убеждены, что это за нами. Вайнберг в это время сидел возле пианино и импровизировал. "Руки вверх, ваше оружие!" - прозвучала команда и вошедшие быстро увели мужа сестры.
17 марта 1953 года охрана из дома исчезла." (Из воспоминаний Нины Михоэлс)

Как член семьи Михоэлса, Вайнберг был арестован по обвинению в "еврейском буржуазном национализме" и в тесных связях с Еврейским антифашистским комитетом. А ещё ему было предъявлено обвинение в намерениях построить еврейскую республику в Крыму. (В феврале 1944 года, вернувшись из США, Михоэлс и другие члены делегации ЕАК направили Сталину и Молотову письмо о создании в Крыму Еврейской республики и о настоятельном пожелании еврейских кругов Америки, чтобы Еврейская автономная республика включала в себя весь Крым с его южным побережьем. Но Вайнберг не состоял в этом комитете и не принимал участия разработке его планов.)

Д.Д. Шостакович, близкий друг композитора и его семьи, принял деятельное участие в попытках его освобождения. И конечно же, в его хлопотах принимала горячее участие жена Вайнберга, Наталья Соломоновна. На её руках была семилетняя дочь, Виктоша. И её судьба зависела от судьбы родителей; в то грозное сталинское время детей арестованных отдавали в детские дома.
Д.Д.Шостакович, не побоявшись огромной ответственности за собственную жизнь и жизнь своей семьи, писал Лаврентию Берия, что Вайнберг ни в чём не повинен, и он что готов взять под опёку дочь Вайнберга в случае ареста его жены. "Я могу поручиться за Вайнберга в том, что он честный художник и гражданин, и не изменник и не американский шпион!" - сказал композитор всесильному временщику. И далее произнёс вслух то, что давно уже было секретом Полишинеля, о чём люди знали, но в страхе молчали. "Я знаю, - сказал он, - что у вас бьют. А его мучить нельзя, у него слабое здоровье."
Не известно, как бы повернулись события, если бы не смерть тирана. Только благодаря ей, было остановлено дело врачей, отменена готовящаяся депортация евреев в Сибирь, и 25 апреля был выпущен на свободу Моисей Вайнберг, единственный из всех композиторов Советского Союза, которого заключили в тюрьму. Избежав трагической участи польских евреев, композитор попал в сталинские застенки...

Около трёх месяцев провёл Вайнберг в заключении в Бутырской тюрьме. Много это, или мало?
Вполне достаточно, чтобы на всю жизнь наложить горестный отпечаток и подорвать здоровье. Впрочем, только в симфонической музыке Вайнберга слышны переживания и боль прошлого. В его музыке к кинофильмам и мультипликационным фильмам для детей, музыке, которая очень полюбилась народу, не имевшему понятия об имени композитора (уж так вот странно это случилось!), звучали оптимистичные ноты. Музыка была красивая и легко запоминающаяся. А ставшую культовой песню из некогда очень популярного фильма "Последний дюйм" люди моего поколения до сих пор не забыли. Были в ней такие строчки:
"Простите солдатам последний грех, / И в памяти не храня, / Печальных не ставьте над нами вех. / Какое мне дело / До вас до всех? / А вам до меня?..."

"Вайнберга Шостакович боготворил. - вспоминает Матвей Исаакович Блантер. - Когда его арестовали, Дмитрий Дмитриевич пришёл к нам удручённый, серый, сел на диван и сказал: "Слабый он, не выдержит, наговорит..."
Но печальный прогноз не оправдался. Никого не выдал, ни о ком не сказал худого слова молодой композитор.

В своих симфониях Шестой, Седьмой и Двенадцатой, а также трилогии "На пороге войны" трагические события в жизни композитора нашли своё отражение в полной мере. Но только Шестая симфония неоднократно исполнялась и была известна публике. Остальные произведения оставались за семью печатями. (Хочу от себя прибавить, что проработав почти семнадцать лет в Азербайджанском Государственном симфоническом оркестре в группе скрипок, мне ни разу не довелось играть произведения Вайнберга. И вряд ли кто из наших музыкантов знал его симфонические произведения. Когда мы приехали в Америку, на первом же симфоническом концерте я спросила скрипачку оркестра, знакомо ли ей имя Вайнберга и приходилось ли исполнять его произведения. К моему восторгу она ответила, что очень хорошо известно, и его музыка неоднократно исполняется оркестрами страны.)
В 1968 году Вайнбергом была написана опера "Пассажирка" (по заказу Большого театра). Но она так никогда и не была поставлена. (Лишь в декабре 2006 она впервые прозвучала на сцене Московского международного Дома музыки в концертном исполнении солистов хора и оркестра музыкального театра им. Станиславского и Немирович-Данченко. Дирижировал Вольф Горелик. Объявление это было дано в Новой Газете под шапкой "Опера Моисея Вайнберга "Пассажирка" дождалась своей премьеры в России).
Как рассказал пришедший на премьеру автор либретто Александр Медведев, за два дня до смерти Вайнберг очень сожалел о том, что так никогда и не услышит свою оперу. Утешая его, Медведев пообещал слушать её в два раза внимательнее: за него и за себя, когда премьера всё-таки состоится. Но произошло это только через десять лет после смерти композитора.
В "Пассажирке" повествовалось о случайной встрече на палубе корабля, плывущего в в Бразилию бывшей узницы нацистского концлагеря с бывшей надзирательницей. Эта тема концлагеря, где погибли отец, мать и сестра Вайнберга, была ему мучительно близкой...

Вдова Вайнберга, Ольга Юльевна Рахальская считала, что композитор отчасти сам был "виноват" в малой популярности своих произведений. Сочинение музыки его интересовало гораздо больше, чем дальнейшая их пропаганда. Около 70 процентов его произведений не опубликовано даже в виде нот! Диски с его музыкой и сейчас трудно, почти невозможно достать. Похоже, что пальму первенства надо отдать английской фирме "Olympia", выпустившей 18 дисков с музыкой Вайнберга. Русская фирма "Мелодия" сделала серию дисков, охвативших примерно половину симфонического и квартетного наследия композитора. Но как же мал был тираж, если в свободной продаже их практически нет.

Ф.Коган рассказывал: "Человек чрезвычайно скромный, Вайнберг далёк от пропаганды собственного творчества. Его трудно "разговорить" по поводу того или иного сочинения или нового замысла. Всегда охотно помогающий в уточнении каких-то информативных деталей... любезный и добрый в чисто человеческом общениии..."

Не надо забывать, что замечательный музыкант был еврей, к тому же беженец из Польши. В коммунистическую партию он не захотел вступить. Разговаривал с сильным польским акцентом. Совсем "не наш" человек... И об этом, не стесняясь, писали зарубежные музыкальные критики, высоко ценившие музыку Вайнберга.

Бессменный виолончелист квартета Бородина Валентин Берлинский рассказывал в интервью И. Овчинникову о Вайнберге, с которым ему посчастливилось встретиться и подружиться.

"Личность Мечислала Самуиловича - Метека, как мы его называли, - удивительно яркая, неповторимая и, к сожалению, очень мало изученная. Думаю, если бы Вайнберг появился чуть раньше, или, наоборот, гораздо позже, даже теперь, его имя и его творчество стали бы более известны. ... Его необыкновенный талант проявлялся во всём, начиная с его человеческих качеств. Его удивительное благородство, скромность, порядочность, интеллигентность отражались в его сочинениях. А его данные как пианиста были просто феноменальны! Не случайно Шостакович именно ему поручал первые исполнения своих сочинений в Союзе композиторов. Вайнбергу многократно доводилось впервые исполнять новые произведения Шостаковича в четыре руки с автором. А на премьере Цикла романсов Шостаковича на стихи Блока Вайнберг выступил в ансамбле с Давидом Ойстрахом, Мстиславом Ростроповичем и Галиной Вишневскоей, оказавшись адекватной заменой Святославу Рихтеру. "

Берлинский познакомился с Вайнбергом в 1944 году, когда он был женат первым браком на дочери Соломона Михоэлса. Бывал у них дома. "Жили они у Никитских ворот", - вспоминал Берлинский, - "неподалёку от здания ТАСС". А когда он женился второй раз, "то квартира его жены была в доме на углу улиц Лесной и Новослободской. И окна квартиры выходили как раз во двор Бутырской тюрьмы, представляете? В тот двор, куда его увели при тридцатиградусном морозе".
Вот такое печальное совпадение...
По твёрдому убеждению Берлинского "творчество Вайнберга должно занять достойное место в репертуаре струнных квартетов - это не только прекрасная музыка, но и энциклопедия квартетного искусства. Там использованы буквально все тембровые возможности, приёмы, технологии квартета. Хотя сам он не был струнником, но удивительно чувствовал эти инструменты и понимал их душу."

Уже много позже Вайнберг был удостоен звания народного артиста РСФСР (в 1980г), а в 1990 стал лауреатом Государственной премии СССР. Но всенародное признание и слава так и не пришли к нему. Только в кругу музыкантов профессионалов было известно его имя и он пользовался заслуженным уважением. Симфонической музыки его практически не знали. Не издавали и не исполняли. А ведь он написал огромную музыкальную литературу.
Вайнберг автор 26 симфоний, семи опер, 17 струнных квартетов (два из них посвящены Бородинскому квартету), 19 сонат для разных инструментов, музыки для театра и кино. Британская фирма звукозаписи "Олимпия" выпустила 15 дисков с записью его произведений.
("Молдавская рапсодия", 1949; "Польские напевы", 1950; около 100 романсов на слова Ш. Петефи, Ю. Тувима, И.-Л. Переца, музыку к театральным постановкам и кинофильмам (более 60), в том числе к фильмам "Летят журавли" (1957), "Последний дюйм" (1958), "Афоня", "Укротительница тигров", "Гиперболоид инженера Гарина", "Тегеран-43" и др. Музыка ко множеству мультипликационных фильмов, в том числе широко известные и любимые и детьми и взрослыми "Винни-Пух" и "Каникулы Бонифация". Кантата Моисея Вайнберга - "Дневник любви" (1965) - посвящена детям, погибшим в Освенциме, а опера "Мазлтов" написана по мотивам произведений Шолом-Алейхема.


В широко (и даже скандально) известной книге Соломона Волкова "Шостакович и Сталин" не нашлось места для упоминания имени М.Вайнберга. Обстоятельно рассказываются многочисленные перепитии сложной судьбы великого композитора Шостаковича, его отношения со Сталиными, с друзьями и недругами. Перечисляется длинный ряд имён, кто хоть каким-то образом соприкоснулся в той или иной мере с Шостаковичем. Но ни одного упоминания М.Вайнберга. Мне это показалось странным и я вновь открыла страницы всемогущего Интернета.
Ответ на свой вопрос я нашла в интервью Соломона Волкова с Александром Генисом, где Волков выносит своё заключение о музыке композитора Вайнберга: "этой музыке не откажешь в высоком профессионализме, но самостоятельным художественным явлением для меня она пока не стала."

Вот такое мнение. Музыка Вайнберга это переживёт.

Дальше Волков продолжает в том же духе: "Вайнберг был мало того, что одним из ближайших друзей Шостаковича, он был, может быть, это не лицеприятно, сильнейшим эпигоном Шостаковича. Все его творчество развивалось под сильнейшим влиянием Шостаковича. Это Шостакович, которому для того, чтобы стать Шостаковичем, не хватает гения Шостаковича... Да, ухо постоянно возвращается к оригиналу из-за "типичных" его признаков. И в этом отношении, конечно, Вайнбергу не повезло. Я его знал. Он был приятным человеком, запуганным на всю жизнь. Он посидел при Сталине, поскольку был евреем из Польши и попал под очередную волну арестов. Его тогда вызволял Шостакович. Он был во всех отношениях страшно запуганный человек, обожал Шостаковича, и вот так всю жизнь под него сочинял. При этом, я повторяю, что этой музыке не откажешь в высоком профессионализме, но самостоятельным художественным явлением для меня она пока не стала."
И мне показалось, что Соломон Волков сам был страшно запуганным на всю жизнь, если зная лично композитора Вайнберга, не посмел включить свои воспоминания о нём, близком (как он сам в этом признаётся) друге Шостаковича в свою книгу. Кстати, его мысль об эпигонстве Вайнберга не находит подтверждения ни у одного музыканта, или журналиста, к чьим воспоминаниям я обращалась при написании этого очерка.

"Музыка написана кровью сердца. Она ярка и образна, в ней нет ни одной "пустой", безразличной ноты. Все пережито и осмыслено композитором, все выражено правдиво, страстно. Я воспринимаю ее как гимн человеку, гимн интернациональной солидарности людей против самого страшного в мире зла - фашизма" - Так отозвался об опере "Пассажирка", написанной его близким другом, Д.Д.Шостакович. И его мнение без сомнения перевешивает мнение журналиста Волкова.

Думаю, будет уместно рассказать немного об отце Натальи Соломоновны, первой жены Вайнберга, выдающемся артисте и режиссёре, легендарном исполнителе роли короля Лира, Соломоне Михоэлсе. Настоящее его имя было Соломон (Шлойме) Михайлович Вовси. Родился он в городе Двинске (теперь Даугавпилс) в "патриархальном еврейском семействе, где само слово актёр произносили шёпотом, ибо оно считалось греховным и неприличным" (пишет Н.С.Михоэлс). Земляк по Витебской губернии гениального Марка Шагала, с которым он потом сотрудничал в Еврейском театре, где художник расписывал декорации, он получил обычное для тех лет еврейское религиозное образование в хедере. И только потом, в тринадцатилетнем возрасте, начал обучаться систематическим светским наукам и русскому языку, что не помешало ему позже учиться в реальном училище в Риге (1905г) и на юридическом факультете в Петербургском университете (с 1915 по 1918г).(В то время Витебская область была чертой оседлости, за пределами которой евреям запрещалось жить. И неудивительно поэтому, что многие не знали русского языка, говорили в основном на идиш). Во многом его судьба схожа с судьбой родителей М.Вайнберга. Тоже родом из маленького городка. Наделён необычайными способностями к искусству. И тоже гибнет от рук палача. Только родители композитора были сожжены немцами, а гениальный актёр, лауреат Сталинской премии, режиссёр Государственного еврейского театра в Москве (Госет) и первый председатель Еврейского антифашистского комитета, созданного для "вовлечения в борьбу с фашизмом еврейских народных масс во всё мире" был погублен в родном отечестве от руки, ещё не так давно давшей ему премию собственного имени.


Последние годы жизни Моисей Вайнберг тяжело болел. У него была, как сказала мне в разговоре по телефону его первая жена, Наталья Соломоновна, неизлечимая желудочная болезнь. Позже, в интернете, я узнала, что он страдал болезнью Крона.
Материально он с семьёй очень нуждался. И ему немного помогали друзья, в том числе вдова Д.Д.Шостаковича Ирина Антоновна Супинская.
Незадолго до смерти, а именно 3 января 1996 года, Моисей Вайнберг был крещён.
Многих заставит призадуматься этот интересный факт, почему вдруг композитор, еврей по национальности, решил креститься. Ответ на этот вопрос я получила от младшей дочери Вайнберга, Анны, на матери которой, Ольге Юльевне Рахальской, композитор женился в 1970 году. Вот что она мне рассказала в письме.
Отец "крестился в здравом уме и твердой памяти, без малейшего давления с чьей-либо стороны; это было его обдуманным и сознательным решением, а зачем он это сделал и почему, - не нам судить. А произошло это на дому - отец был болен и последние 3 года не выходил из дома: к нему (по его просьбе) пришел священник и крестил его."
26 февраля М.Вайнберг скончался. Отпевание композитора состоялось в храме Воскресения Словущего в Брюсовом переулке недалеко от Союза Композиторов.
Похоронили его на русском православном кладбище в одной могиле с Гринчар Надеждой Александровной (1910-1991) матерью его второй жены Ольги Юльевны Рахальской. (49 участок Домодедовского кладбища)
На чёрном мраморном постаменте выгравировано имя композитора, годы рождения и смерти. А под этой надписью имя, фамилия и годы рождения и смерти его тёщи. Я не знаю, почему понадобилось похоронить тогда уже довольно известного композитора в одной могиле с тёщей. Боюсь, уже никогда не узнаю.
Но, как впоследствии выяснилось, я поторопилась бояться. Неожиданная встреча на волнах Интернета с младшей дочерью композитора, Анной, пролила свет и на это обстоятельство:
"у москвичей давно уже нет выбора, гда хоронить своих близких; обычно существуют могилы, где похоронены члены одной семьи".

Дед.

Яков Вульфович Горфинкель. Я хорошо помню его. Маленький, с выпирающим брюшком, с которого вечно спадали брюки, совершенно лысый и с одним железным зубом во рту. Глаза у него были небольшие, круглые и на одном глазу было не то бельмо, не то просто глаз был чуточку прикрыт... Мне было всего десять или одиннадцать лет, когда его не стало. Я с братом и родителями жили с дедушкой в одном дворе. В нашем распоряжении были две маленькие комнатушки и крошечная, как тамбур в вагоне, прихожая. Это была наша кухня. Помню, как мама варила обед на таганке о двух конфорках, рядом с умывальником. После смерти дедушки, наша семья переехала в его квартиру. Там была всего одна комната, но довольно большая и с высоченным потолком, и галерея с небольшой кухонькой. Из этой кухни потом сделали ванную комнату (первую в нашем дворе) с туалетом и рукомойником. А галерею утеплили и перегородили. Получилась малюсенькая прихожая с четырёхконфорочной плитой, круглым столом с четырьмя табуретками и низеньким старым холодильником, на котором мама держала графин с кипячёной водой. Во второй половине бывшей галереи сделали детскую. Там мы и спали с моим младшим братом, пока я не вышла замуж.

Мы, внуки, называли его дедушка Яша.
Родился дедушка Яша в Литве, в 1986 (?) году. Кем были его родители, мой отец не запомнил, а может и не знал. Но нет:
- Резниками! - Вдруг прорезывается у него в памяти.
- А что это такое?
- Резник, по еврейски шойхер, это мясник. - Объясняет мне папа. - Только у евреев это был не просто мясник, который разделывает мясные туши. Это были глубоко религиозные люди Он был когда-то настоящим шойхетом, признанным мастером своего дела. Теперь думают, что шойхет - это простой мясник. Но тогда считали: шойхет - это глубоко религиозный и благочестивый человек, советчик и наставник - почти что раввин, к тому же хорошо знающий законы шхиты. Великий Маймонид включил шхиту в число 613 заповедей, обязательных для еврея, а процедура шхиты детально разработана в Талмуде. Он знал и безукоризненно исполнял все правила своего ремесла. Главное в искусстве шхиты - не допустить страдания убиваемого животного. 'Закон предписывает, чтобы смерть животного была как можно более легкой и безболезненной' - писал Маймонид. Очень острым ножом без малейшей зазубрины, одним неуловимым двойным движением слева направо и справа налево, нисколько не нажимая на шею, нужно рассечь моментально и почти одновременно трахею, пищевод, сонную артерию и яремную вену. Животное при этом теряет сознание мгновенно, и боль не успевает прийти. Малейшее нарушение этого правила лишает убитое животное кошерности. И список нарушений он тоже хорошо помнил: шхийя - любая задержка или прерывание процедуры, драсах - любое давление ножом на шею животного вместо быстрого движения вдоль, хаграмах - разрез в неположенном месте, иккур - разрыв тканей животного вместо разреза. А еще важно было, чтобы кровь быстро и полностью покинула тело животного.

Были ли у него братья и сёстры? - Приставала я с расспросами. Нет ответа. Не помнит... Значит, или не общались, что всё-таки маловероятно, или дедушка Яша один из всей семьи приехал в Баку из Литвы.
Он рано женился, как тогда было заведено. Работал еврейским учителем.
- Значит, окончил какое-то специальное заведение? - Снова любопытствовала я.
- Нет, - отвечал мой отец. - Какое там, заведение... Ты же знаешь, что в те времена еврейские мальчики и юноши изучали Тору и Талмуд. Собирались для обучения в домике учителя. Вот и всё обучение в местечках.

Многое остаётся невыясненным в биографии моего деда. Мне приходится только строить догадки и по канве сухих биографических фактов дорисовывать в воображении жизненный путь моего вовсе не героического дедушки.
Впрочем, почему не героического? Он был призван на японскую войну. Потом на Империалистическую 1914 года. Дед воевал и читал молитвы солдатам в окопах. Был ослеплён прожекторами и потерял один глаз. Попал в плен. Немецкие солдаты продали его в рабство германским земледельцам, бауэрам. На всю жизнь осталась у дедушки ненависть к немцам, никогда не мог он забыть, как мучили и издевались над ним.
Рассказал он моему отцу такой эпизод. Хозяева заставили его влезть на дерево, а сами быстро срубили это дерево. Дед упал и сломал ногу. Немцам забава, а дед на всю жизнь остался калекой. Хромал и ходил с палкой. После этого не удивительно, что он от всей души желал победы советскому строю в борьбе с фашизмом. Хотя и к советскому строю у него были свои претензии.
Оказывается, в благословенный период НЭПа, у деда была лавочка. (Для меня это была новость!) Там он продавал керосин, сахар, крахмал и другие мелочи. Лавочка была маленькая, но кормила семью. Папа вспоминает, что это были лучшие годы в его жизни. Он отлично помнит где располагалась эта лавочка. По капризу судьбы она была на небольшом пятачке, который образовала улица Герцена и улица ( к сожалению не помню названия), одним концом упирающаяся в дома в переулке, а другим - сбегающая к бакинскому бульвару, на тенистых аллеях которого проходило моё детство и детство моих детей.

Что же было такого замечательного на этом пятачке и почему каприз судьбы? - спросите вы.
Да то, что именно здесь, на улице Герцена 22, чуть ли не напротив лавочки моего деда, жила моя мама, Фаина Стринковская со своими родителями и двумя братьями, Самуилом (Милей) и Срулем (Шурой). Не правда ли странно, что мальчик и девочка, которым суждено было потом пожениться, никогда не встречались ни в лавочке, ни на бакинской улице? Хотя, кто знает, может и пробегали мимо друг друга, не замечая, не предвидя...
И всё так же заходил в лавку к отцу маленький мальчик, Мосенька (так ласково называла его мама Аделя), пока партия и правительство не приняли решение закрыть папину лавку а с ней и все остальные лавки, лавочки, частные предприятия к чёртовой бабушке. Прицепились к налогам, дескать, не выплатил вовремя. И всё! Конец счастливому детству...

Папа вспоминает, как у них конфисковали и увезли всю мебель. Остались голые стены. Как жить? Вышел он на крыльцо и заорал во всю глотку: 'Долой советскую власть!' Мальчонка, несмышлёныш, десяти лет ещё ему не было. А во дворе у них жил некий Коказиди, рабочий-электрик. Очень любили его дети, дядей Ваней называли. Возился он с ними, разные истории рассказывал. Соседи знали, что он доносчик. Но, Бог миловал. Не донёс сосед на родителей маленького антисоветчика. Уважал его отца, пострадавшего от немцев ещё в Первую Мировую и не скрывающего своей к ним ненависти. А раз ненавидит немцев, значит за советскую власть. Не тронули родителей. Не остался мой отец сиротой.

А вот другому их соседу, Кацнельсону, так не повезло. Любил он шумно рассуждать, какие они аккуратные, эти немцы, и как их маленькое государство нуждается в жизненном пространстве. Шустрый сосед-осведомитель поспешил с заявлением куда надо. И вот, нет уже наивного Кацнельсона, владельца маленького конфетного цеха. Отправили по статье, куда всех в таких случаях отправляли. И не вернулся больше он домой. Расстреляли, или сам не выдержал тягот лагерей... Кто знает? Осталась после него вдова, Ольга Наумовна. Позже она стала третьей женой вновь овдовевшего моего деда Якова. Бабушка (я называла её бабушкой, очень любила и долгое время не знала, что она не родная мне), будучи русской, приняла еврейство и с ним еврейское имя. Ольга Николаевна превратилась в Наумовну, по первому мужу Кацнельсон. Маленькая, кругленькая, с добрым лицом, она великолепно готовила фаршированную рыбу. Помню, как бабушка Оля стояла в крошечной кухоньке и большим ножом резала на куски рыбу, отделяя мясо от костей. Потом жарила мелко нарезанный лук и вместе со свежим луком проворачивала в мясорубке фарш. Густо посыпала солью и чёрным перцем. Заворачивала рыбные котлетки в тонко нарезаные полоски кожи и клала в большую кастрюлю, где на самом дне лежали кости от рыбы и луковая чешуя. Кости давали навар, а луковая чешуя - красивый цвет. Я до сих пор помню её рецепт и всегда (когда готовлю) делаю совершенно так же.
Все еврейские праздники справлялись у них дома в единственной большой комнате, где собиралась вся семья. Дети и внуки.
Но я опять забегаю вперёд.

Вскоре, после окончания Первой Мировой Войны и установления советской власти в России, дед уезжает из Литвы. С хронологией у нас плохо. Я могу только догадываться и сопоставлять даты, прикидывая, когда что происходило. Скорее всего дед приезжает в Баку до 1920 года. Потому что уже в 1921 у него рождается первый сын от моей бабушки Адели. Но когда он покидал Литву, где временно оставалась его семья с женой и тремя детьми, ему было ещё неизвестно, как сложится его жизнь в далёком тёплом Азербайджане, куда через сорок лет приедет с родителями и мой муж, Евгений, тринадцатилетним мальчиком. Не правда ли, как магнит притягивал к себе этот город на берегу Каспия членов моей будущей семьи. Моя мама приехала с Украины. Муж - из Латвии. Бабушка Аделя из Кишинёва. Дедушка Яша из Литвы. И только папа, я и мои дети родились в Баку. Да и то, потом все уехали в Америку... Вот такая история и география.
А тогда, в конце девятнадцатых годов, дедушка Яша на время покидает семью и приезжает в Баку. По воспоминаниям моего отца - вначале один. Позже к нему поедет жена с тремя детьми. Но в дороге она умирает от болезни.

В написанной старшим, сводным братом отца, Матвеем, автобиографии, события развивались несколько иначе. Деревня, в которой они жили (мама с тремя детьми, бабушка и дедушка), была сожжена немцами в Империалистическую войну. Папу забрали на фронт, мама умерла, и тогда бабушка с дедушкой забрали детей и уехали в Баку. Где-то в начале двадцатых вернулся с фронта отец, Яков. Получается, что первой в Баку приехала семья моего деда, Якова, а он присоединился к ним позже. Папа мог об этом не знать, или забыть за давностью лет...

Матвей ничего не пишет о дальнейшей судьбе своего отца, о ней я узнаю из рассказа моего папы.
Осиротевших детей воспитывала его тёща. Бабушка детей. Суровая и властная женщина. Мой отец не припоминает, чтобы он общался, или виделся с ней. Вероятно, она не признавала новую семью своего зятя. Но младшего внука, Матвея, деду всё же удалось отвоевать и он воспитывался в новой семье. Очень любил и уважал мачеху, бабушку Аделю.

Я спрашиваю отца: - Почему дедушка решил уехать из Литвы? И почему именно в Баку? И отец, немного подумав, отвечает.
Баку тогда считался хлебным городом. Да и климат мягкий, южный. Не сравнить с холодным северным краем у Балтийского моря. И ещё, что немаловажно, к евреям в Баку относились хорошо. Он уже тогда начинал формироваться, как интернациональный город. Русские, армяне, татары, греки, евреи - вот, далеко не полный перечень проживавших там народов.
В Баку дед снял квартиру у Ага Рзы в частном доме, на Шемахинке. Есть такой район в Баку. Недалеко от центра. Всего пятнадцать минут на автобусе. Но это уже в моё время. Хотя, я ещё помню и трамвай. Рельсы были проложены через весь город и мы на нём ехали к бабушке в крепость раз в неделю, чтобы искупаться. Её старший сын, который вместе с женой и детьми жил с нею, сделал ремонт в двухкомнатной квартире и отделив часть от комнаты, соорудил в ней ванную.

Квартира у деда была большая по тогдашним временам. Две комнаты, длинная галерея по всей длине комнат, кухня. Потом уже, после НЭПа, боясь, что его насильно уплотнят (был такой термин при советской власти, когда в квартиру подселяли чужих людей), дедушка Яша сдал половину квартиры семье бухгалтера ЖЭКа по фамилии Зайчик. Но отношения с ними не сложились. Даже я, ребёнком, помню постоянные ссоры, которые омрачали жизнь. Так, большая круглая печь оказалась между двумя соседскими комнатами. Это был единственный очаг, обогревавший две квартиры. Топка оказалась с соседской стороны. А они заложили стенку печки кирпичами, чтобы всё тепло шло к ним. И мы мёрзли...

Дед был очень общительным человеком. Любил помогать людям. Работал в синагоге. Учил еврейской грамоте. Только детей своих не учил. Папа так и не смог объяснить мне, почему. Приходится строить догадки. То ли времени не хватало у деда на собственных детей, то ли не хотел приобщать их к еврейству? Оба его сына ничего не знали ни о религии отцов, ни о традициях, ни об обычаях. Папа не только не говорил, но и не понимал еврейский язык. Почему? Скорее всего потому, что дедушка хотел, чтобы его сыновья были подальше от еврейства, выросли стопроцентными советскими людьми и ассимилировались с русским населением. Так оно, в общем, и получилось. Ни одной еврейской песни, ни одного стиха не знал ни мой отец, ни его младший брат, юношей уехавший в большой город, в Москву.

Ещё я помню, как в большой комнате стоял длинный стол, с двух сторон сидели люди, а во главе стола - наш дед. Он разливает гостям вино и пиво из больших бутылей и ставит потом их почему-то на пол около себя. За его спиной большой тёмного дерева старинный буфет с посудой. Дед встаёт, суетливо поправляет на кругленьком брюшке ремень, подтягивая брюки, и произносит тост. Бабушка Аделя любила тишину и уединение, где она могла всласть читать свои книги, а дедушка любил шумное общество, разговоры, застолья.
Ещё помню, как дедушка Яша молился. Быстро, почти проглатывая слоги, произносил непонятные мне слова немного нараспев, заглядывая в большую книгу в коричневом твёрдом переплёте. Как-то раз и я заглянула в неё (Как же! Книжка! Разве можно мимо пройти?), но кроме каких-то закорючек ничего не увидела. Это был молитвенник на древнееврейском языке.
На белой оштукатуренной стене комнаты висела чёрная 'тарелка'. Из неё доносились музыка и голоса дикторов. Такими были тогда радиоприёмники.В них нельзя было поймать какую-нибудь радиостанцию. "Тарелка" всегда вещала только одну, главную для республики. Можно только было сделать громче-тише, включить-выключить...

После того, как НЭП печально закончил своё существование и лавочку отобрали, дед пошёл работать охранником в колхоз, который находился в Арменикенде. Меня очень удивило, что там тогда был колхоз. Ведь в моё время Арменикенд был частью города, с новенькими пятиэтажными зданиями, с прекрасным парком, детской железной дорогой, стадионом и красивой станцией метро. (Там жили родители моего будущего мужа, когда приехали из Латвии). Как же, должно быть, изменился наш город со времени прихода туда советской власти!

Я порылась на электронных полочках интернета и нашла, как вспоминает и описывает Баку А.И. Микоян в своих мемуарах 'Так было'.

'До этого я там никогда не бывал. Внешне город поразил меня своей хаотичной застройкой и запущенностью. Современный Баку - это большой индустриальный и портовый город. Таким величественным и благоустроенным, каким этот город стал за годы Советской власти, тогда, в 1917-1918 гг., он не мог грезиться нам даже в мечтах. Сейчас, например, очень трудно представить себе Баку с допотопной конкой, в которую иной раз впрягались сами пассажиры, чтобы помочь лошади втащить вагон в горку, или с перезвоном колокольцев, прикрепленных к шеям верблюдов, лениво шествующих небольшими караванами по тогдашним пустырям. Трудно сегодня представить Баку и без зелени парков и садов, без самой обыкновенной канализации и водопровода. А именно таким захудалым, утопающим в пыли и мусоре городом и был Баку в годы моего первого с ним знакомства. Шагая по улицам и путаным переулкам этого старого города, я не мог даже и представить себе тогда, что вскоре мне придется пережить здесь один из самых ярких революционных периодов своей жизни.'

Меня настолько поразило это описание моего любимого города, что я решила включить его в мой рассказ. Ведь при мне, ещё в моём детстве, Баку был красавцем, с широкими проспектами, утопающими в зелени, многочисленными парками и садами, великолепными зданиями и обилием городских скульптур. Кстати, одна из скульптур, представляющая поэтессу Натаван, была работой мужа моей двоюродной сестры (папиной племянницы, дочери старшего сына дедушки Яши), скульптора Омара Эльдарова, ректора, а потом и президента Академии художеств Азербайджана.


Когда началась Великая Отечественная война, дедушку Яшу не забрали на фронт. Он был уже стариком. Но кормить семью надо было по-прежнему. И он устроился носильщиком (или амбалом, как тогда говорили) у своих знакомых - ремесленников - в красильне. Там красили нитки и потом продавали, а дед таскал тюки с этими сырыми нитками на своём горбу и получил новую болячку, грыжу. Я даже представить себе не могу, как старый, хромой человек, полуслепой и наверно уже тогда не очень здоровый, так тяжело работал... Но делать было нечего. Жена не в состоянии была работать, так как часто была нездорова. Один из сыновей - мой отец - ушёл на фронт, другой - Володя - уехал работать в Москву. Дедушка остался один с больной женой на руках. Но и её вскоре потерял, через несколько лет после окончания войны.
С фронта вернулся сын, мой отец. Два других сына жили один в Москве, другой, Матвей, в Нижнем Тагиле. Самый старший сын, Арон, с семьёй и дочь Рива с семьёй жили в Баку. Все были заняты своими семьями. И вот тогда дед женился в третий раз. Умер дедушка в начале пятидесятых годов, когда я была ещё только в первом или втором классе. После его кончины мы обменялись с его вдовой квартирами. Бабушке Оле (я до сих пор называю её своей бабушкой) отдали свои крошечные две комнатки, а сами переехали в его чуть побольше, однокомнатную с длинной галереей, которую потом перегородили, чтобы получилась прихожая и крохотная комнатка для детей, нас с братом. Переезд был недолгим, так как мы жили в одном дворе.

Мой отец

Сейчас, когда я пишу эти строки, моего отца уже нет в живых... Прошло чуть больше месяца со дня его смерти, 11 декабря 2005 года, а мне кажется, что он здесь, рядом. Сидит на диване, читает русскую газету, как всегда, или мирно дремлет, пока я не позову его ужинать. Он прожил большую и достойную жизнь. Видел счастье своих детей. Танцевал на свадьбах двух внуков. Держал на руках правнуков. И всё же, все жё... Как мне его не хватает! Как не верится, что больше никогда не услышу его чуть севший голос. Не увижу такие родные, похожие на мои глаза...

***

Три года прошло с того дня, когда я написала эти строчки... Я просто не могла себя заставить сесть и продолжить мой рассказ об отце. Боль всё не утихала. Я никак не могла понять, уяснить: зачем же всё было? Зачем жизнь? Рождение? Зачем мы так сильно, так глубоко привязываемся друг к другу? Только затем, чтобы потом умереть? Причинить боль и страдание своим уходом?

Мне очень сильно недостаёт моего отца. Он был невысоким, стройным, худощавым. Разговаривал негромко, спокойно. Держался всегда скромно, не старался произвести впечатление на собеседника. Говорил о том, что хорошо знал. А что не знал - не стеснялся задавать вопросы. Ему многое довелось пережить в жизни. И хорошее, и плохое. Но трудности, несчастья, беды - не сломили его. Внутри его был как бы стальной трос, который не давал ему сломаться. Может, все дети так же чувствуют силу, исходящую от их родителей, защиту, уверенность в том, что всегда есть рядом надёжнейший друг, на которого можно положиться в трудную минуту, который поддержит, не даст упасть. Развеет сомнения. Или задаст вопрос, который натолкнёт на поиски, размышления. Так случилось со мной. Это благодаря моему папе я начала вдруг писать. Папа задал мне вопрос: 'почему не любят евреев?' Кому-то такой вопрос мог бы показаться наивным. Ну как же! Взрослый человек, и не знает... А я ринулась на поиски ответа. И написала свою первую вещь 'Страсти по Иуде'. Я хотела написать об антисемитизме, а получилось довольно большое исследование, которое началось с первых страниц Торы (христиане называют её Ветхим Заветом), а продолжилось в Новом Завете. А потом, уже почти в конце его жизни, как будто что-то подсказало мне, что годы жизни моего отца сочтены и нельзя терять ни минуты, если я хочу узнать о его детстве, его родителях, дедушке и бабушке... И я вдруг решила написать о его семье, о моих предках...


Первые детские впечатления, воспоминания... Воскресное утро. Папа распевает свои любимые арии. У него был небольшой, но приятный тенор. Папа страстно любил оперу и знал почти все арии наизусть. И только его необыкновенная застенчивость помешала ему стать оперным певцом.
- Я пришёл на экзамен в консерваторию, - вспоминает папа. - В приёмной комиссии сидел сам Бюль-Бюль! Золотое горло Азербайджана. Соловей! (такое ласковое прозвище дал своему любимцу азербайджанский народ). Я вышел на середину сцены - продолжает вспоминать папа, - и не могу открыть рот! Стою себе и стою. Пока кто-то не подошёл ко мне и за руку не увёл со сцены...

Я живо представляю себе эту сценку. Худощавый невысокий парнишка с чёрной кучерявой шевелюрой онемел от ужаса и смущения. Мне очень легко себе это представить. Ведь и я сколько раз умирала от ужаса на сцене в школьные, да и консерваторские годы. Правда, характер оказался у меня покрепче. Я заставляла себя водить смычком по струнам. Но разве скрипка моя пела так же, как дома, или даже на уроке? Вряд ли. Даже для друзей не могла сыграть ни одной ноты. Стеснялась ужасно. Так что папу я понимала очень хорошо! И не могла сдержать улыбки, когда он мне это рассказывал.

Музыкантом, папа, конечно так и не стал. Зато выучился на бухгалтера. Почти самоучкой. У папы не хватило терпения даже школу закончить. Зато над своими бухгалтерскими отчётами он мог сидеть день и ночь напролёт. Цифры были его стихия. Наверно и в них он слышал музыку!
Помню, как порхала папина правая рука над костяшками старых деревянных счетов, а левая придерживала листы годовых отчётов и я мечтала, что когда вырасту, тоже стану бухгалтером. Нервные, тонкие пальцы - почти, как у музыканта! Клавиатурой ему служили кругляшки, нанизанные на проволоку. Барабанная дробь раздавалась в тиши нашей небольшой комнаты, а мама напрасно зазывала его на кухню обедать...

Не получив высшего образования, папа сумел дослужиться до главного бухгалтера большого треста, БакПАТО. (Производственное автотранспортное объединения). Начальство его уважало. Подчинённые бухгалтерши - обожали. Ещё бы! Папа почти всю работу делал за них. Они медленно работают - объяснял папа. - Мне легче самому сделать.

Мишне Исай Абрамович.

Нет, комиссаром он не был.
Но пуля бьёт без промаха!
Расплавилось южное небо
Слезами над стонами, охами.

Случайный? Нет, не был случайным
Парень в шеренге расстрелянных.
Как все, кто боролся отчаянно
За новую жизнь, был предан он.

Изячка, солнышко, детка...
Плакала мама Хая,
И в лад ей кивали соседки,
О сыне её вздыхая...

Двоюродный брат моего отца. Один из 26-ти Бакинских Комиссаров.
Его мама - Хая - была старшей сестрой папиной мамы. В Баку она приехал намного раньше Адели Моисеевны. И успела обзавестись большой семьёй. У неё были две дочери - Ида и Вера, и три сына - Борис, Исай, а имя третьего, который уехала в Америку, мой отец не смог припомнить. Что не удивительно, ведь папа родился много позже его и не припоминает, чтобы они общались. Зато хорошо помнит, что тётя Хая усиленно вызывала сына обратно домой, из Америки. К сожалению, ей удалось этого добиться. Почему к сожалению? Да потому, что когда он вернулся, его посадили, как шпиона, разведчика Америки. Произошло это сразу же, как началась война. В 1941 году. Тогда тётя Хая - очень энергичная, полная, среднего роста, пробивная женщина, послала на выручку сына дочь, Веру. Что произошло с Верой, не трудно догадаться. Её тоже посадили. И дали очень распространённую в то время статью.
Измена родине...

В поисках сведений о её брате, Исае Мишне, одном из 26-ти Бакинских комиссаров, я набрела на интернете на Красноярское общество 'Мемориал', вот эту справка в Мартирологе. МИШНЕ Дебора Аврумовна (Вера Абрамовна), 1913 г.р., уроженка г. Баку. Инженер-металлург, сестра одного из бакинских комиссаров (Мишне Исая Абрамовича). Арестована 0.10.1947 по ст. 58-1а УК, сидела на Лубянке. Осуждена на 10 лет ИТЛ. В 1948 отправлена самолётом в Дудинку. Отбывала срок на 7 л/о Норильлага, затем на 6 л/о Горлага. Работала на кирпичном заводе, на стройке. Освобождена в мае 1954 (уже после реабилитации 24.04.1954). Проживала в Москве с сыном.
Сколько потом я не искала добавочных сведений о несчастной женщине, моей далёкой родственнице, больше я ничего не могла найти. Мне не хотелось придумывать её историю. Убеждена, что она похожа на тысячи других. Ведь все её товарищи по несчастью варились в общем котле страданий, унижений, были на грани смерти и только части из них удалось выжить.
Воспоминания, прочитанные мной в Мартирологе Израиля Михайловича Фельдмана, показались мне необходимыми хотя бы частично включить в эти записи.

"Потом была камера в Архангельской тюрьме, были допросы... Меня допрашивал здоровенный мужчина с красным лицом и такими же красными глазами. Первый же вопрос следователя меня буквально ошарашил. Он спросил: "Какое задание вам давал майор американской разведки?" И тут я вспомнил, что мне частенько приходилось жить в гостинице "Интурист", где жило много иностранцев. Я ответил, что никакого майора не знаю, а раз не знаю, то и заданий никаких не получал. Следователь очень рассердился, стал махать руками перед моим лицом, а потом вынул из кармана зажигалку.
"Я тебя испепелю, если не скажешь!" - заорал он.
Потом он долго ходил по комнате, наконец, сел за стол и стал что-то писать. Исписав несколько страниц, он протянул мне бумаги и велел подписаться. Перечитав, я сказал, что все написанное неправда. Тогда следователь вскочил со стула и ударил меня кулаком в лицо. Все, что угодно мог я стерпеть, но побоев следователей НКВД боялся.
Вскочив на ноги, я бросился к двери, стал громко кричать и стучать по металлической обшивке. К счастью, рядом находился начальник тюрьмы. Ему не требовалось задавать лишние вопросы - то, что произошло, было написано на моем лице. Допрос был прекращен.
На следующий день, в одиннадцать часов ночи (как обычно) меня вновь вызвали на допрос. На этот раз следователь был другой. Он был вежлив с изысканной, утонченной манерой поведения. Только вопрос остался тот же, что вчера.
Допросы длились до двух часов ночи, потом меня опять уводили в камеру. Иногда мне хотелось плакать, иногда я буквально сгорал от бешенства, но лишь открывалось смотровое окошечко и грубый голос надзирателя спрашивал: "На букву "Ф" есть? Выходи!", меня сковывал страх.
Так продолжалось сорок пять дней, а после этого были полгода томительного ожидания суда.
Но суда не было. Спустя семь месяцев после моего заточения, в камеру вошли несколько человек и один из них зачитал приговор, согласно которого я был приговорен к 10 годам лишения свободы (И.М.Фельдману было предъявлено обвинение согласно пунктов 6, 10, 11 статьи 58 УК РСФСР, прим ред.).
...Этапы, грязные вагоны с колючей проволокой на маленьких окошках, в которые с трудом проникал свет. Потом Карагандинский лагерь или просто Карлаг, где три года я работал на лесоповале."

Я не сомневаюсь, что Вере Абрамовне Мишне пришлось пережить нечто подобное. Столько книг написано об этой трагичной эпохе, сколько фильмов поставлено... Разные люди, а судьбы настолько схожи, почти одинаковы. И, хотя прошло уже больше полвека с тех пор, как ушёл из жизни главный виновник несчастий, И.В.Сталин, 'пепел Клааса' продолжает биться в груди всех честных людей и не позволяет забыть эпоху несправедливости. 'Эра Милосердия', о которой мечтал герой рассказа Вайнера, так и не наступила.

Кто же занимался арестами? Кто доносил на людей? Кому нужны были эти жертвы? В первую очередь здесь 'постарались' сотрудники НКВД, рьяно выполнявшие поступавшие 'сверху' указания о необходимости беспощадной борьбы с 'врагами народа'. Но находились и другие добровольные доносчики. Мы, пацаны, нередко слышали тогда страшное и таинственное слово - 'сексот', что означало 'секретный сотрудник'. Эти 'сексоты', втираясь к людям в доверие, все подслушивали и вынюхивали, брали на заметку, а затем стряпали свои грязные пасквили и тысячами губили безвинных.
Что ими двигало? Корысть? Желание свести счеты с неугодным соседом? Стремление продвинуться по служебной лестнице?
Трудно однозначно ответить на эти вопросы. Ясно только, что донос, поклеп, подметные письма - инструмент такой же древний, как и соха, молот, колесо. Еще в древней Венеции в одной из стен была устроена ниша для анонимных доносов, сделанная в виде пасти льва. Немало поглотила жертв эта ненасытная пасть... Ее и сейчас показывают любопытным туристам.Терзает ли доносчиков по ночам совесть? Мелькают ли 'мальчики кровавые в глазах'? На это могут ответить только сами авторы грязных пасквилей. Отношение же народа к ним всегда было однозначным. Их презирали во все времена, недаром говаривали: 'Доносчику - первый кнут'.
Таковы горькие размышления невинного человека, попавшего в сталинские застенки.
Брат Веры не дожил до сталинских репрессий. Ему была уготована другая судьба.

Для меня он был легендарной личностью. Ещё в школе, будучи ребёнком, я узнала, что один из Двадцати Шести Бакинских комиссаров наш родственник, папин двоюродный брат. Всех их расстреляли в далёком восемнадцатом году. Все они были овеяны несмываемой славой героев. В центре города был разбит небольшой сквер. Из него потом сделали мемориал 'Двадцати шести Бакинских комиссаров'. Туда приходили после регистрации новобрачные. Поклониться героям, возложить цветы, сфотографироваться на память. Как жаль, что в то время у меня не было фотоаппарата и я не сфотографировала великолепную стену-барельеф, где скульптор изобразил сцену расстрела и падающих, но не утративших мужества и революционного огня, комиссаров.

Ночь после выпускного бала я провела с друзьями здесь. В наше время считалось необходимым начать новую жизнь и встретить рассвет в этом сквере, посвящённом памяти героев, отдавших свои молодые жизни за нас, своих потомков.
Помню, у меня была тоненькая книжка '26 Бакинских комиссаров' в картонном переплёте. Я была тогда ещё ребёнком и не удосужилась прочитать её. Даже имя автора не знаю. Единственно, что привлекало моё внимание, это портреты на развороте книги. Вернее, единственный портрет - моего двоюродного дяди. (Лидеров комиссаров мы все знали с детства. Их портреты обильно украшали страницы газет, журналов, просто были вывешены на улицах в праздничные дни.) С маленького портрета на меня глядело лицо молодого (в то время мне казалось, что не очень молодого) человека, в плоской круглой шляпе белого цвета. Канотье - так называлась такая шляпа, как мне кто-то объяснил. В наше время такие уже не носили, и поэтому она особенно поразило моё детское впечатление. Не помню даже черты лица. Только шляпа и усики запомнилась.
Наверно, в той книжке было написано, какую роль играл молоденький паренёк в составе комиссаров. Теперь остаётся только гадать по этому поводу. И только в Мемуарах А.И. Микояна, узнала, что на самом деле роль ему была отведена самая скромная. Да и комиссаром-то он не был. Служил делопроизводителем в Военно-революционном комитете. К тому же беспартийный. Совершенно случайно, как пишет А.И. Микоян, он оказался в числе растрелянных. Как же тогда он оказался в списках, которые отобрали при обыске у Корганова, старосты в бакинской тюрьме? Этот вопрос не давал мне покоя и в поисках ответа на него я переворошила гору электронных страниц на интернете. Мне пришлось окунуться в историю тех далёких, грозных дней, которые произошли за десятки лет до моего рождения. Сведения у разных авторов были самые противоречивые. И мне, не историку по образованию, было очень нелегко в них разобраться, понять, что же происходило на самом деле весной и летом революционного 1918 года. И всё с одной единственной целью, выяснить роль и значение такой малюсенькой песчинки, как мой отдалённый родственник, Исай Мишне.
Вот, что я узнала.

7 марта 1917 года, сразу же после Февральской революции, в Баку был образован Совет Рабочих депутатов во главе с большевиком Степаном Шаумяном, хотя большевиков там было явное меньшинство.
15 октября 1917 года состоялось расширенное заседание Бакинского Совета совместно с представителями промыслово-заводских комиссий, и разного рода военных комитетов. Большинство участников заседания было уже на стороне большевиков и поддерживающих их левых эсеров. Шаумян предложил собранию объявить себя временным расширенным Бакинским Советом рабочих и солдатских депутатов.
26 октября 1917 года в Баку пришло известие о свержении Временного правительства и провозглашении в России власти Советов. На заседании Бакинского совета было принято постановление о том, что 'высшей властью в городе Баку является Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов'.
В апреле 1918 года Бакинский Совет рабочих и солдатских депутатов образовал Бакинский Совет Народных Комиссаров, куда вошли только большевики и несколько левых эсеров.
28 мая 1918 года была провозглашена Азербайджанская Демократическая Республика. И на территории Азербайджана началась гражданская война. Причём стороны конфликта противостояли не по политическому, а по национальному принципу: с одной стороны в основном азербайджанцы, с другой в основном русские и армяне, хотя все они были разного толка социалистами.

На Баку наступали войска азербайджанского правительства.

В поисках исторической правды я набрела на интересный документ, озаглавленный 'Государственная комиссия по проведению 80-й годовщины Азербайджанской демократической республики.' Институт Истории АН Азербайджана им. А.А.Бакиханова.

То, что я там прочла, поразило меня. Как будто упал плотный шёлковый занавес, расшитый золотыми и серебрянными узорами, и перед моими глазами предстала сцена в её рабочем, истинном виде, без прикрас. Не стало легенды о 26 Бакинских Комиссаров, которыми так гордилась моя страна, весь народ. День 28 апреля, праздничный день в самом начале весны, который я однажды по ошибке назвала услышанным мною когда-то и от кого-то словом 'советизация Азербайджана', и за что немедленно получила строгий выговор, этот день больше не праздник, а тёмное пятно, боль и ошибка республики. Все памятники несчастным расстрелянным комиссарам снесены, их имена больше не украшают названия улиц и площадей, а сам этот день теперь называется Апрельским переворотом в Баку. Мы давно не живём в Азербайджане, но я догадываюсь, что и памятник 11 Красной Армии, освободительнице, как её тогда называли, тоже снесён, уничтожен. А действие 11 Красной Армии РСФСР теперь называется не освобожденим, а оккупацией Азербайджана в 1920 году.

Большевики передали власть новому правительству, и скоро в Баку вошли немногочисленные английские отряды. Узнав о перевороте, Микоян поспешил в город. Но здесь его ждало еще одно горькое известие - большинство активных деятелей Бакинской коммуны было арестовано. Впрочем, и новая власть - так называемая диктатура Центрокаспия - продержалась в Баку лишь до середины сентября. Англичане не сумели приостановить турецкое наступление. Началась поспешная эвакуация. В день вторжения турецких войск в Баку Микоян сумел освободить Степана Шаумяна и других большевиков из тюрьмы. С помощью командира небольшого отряда Т. Амирова все они успели занять место на пароходе "Туркмен", переполненном беженцами и солдатами. Корабль отплыл в Астрахань. Однако ни группа дашнакских и английских офицеров, ни многие из солдат не хотели плыть в советскую Астрахань. Они сумели взбунтовать команду корабля и увести его в Красноводск, оккупированный англичанами. Эсеровские власти в этом городе арестовали всех большевиков. Портретов бакинских комиссаров тогда еще не было, документов тоже.
. Руководствуясь списком на тюремное довольствие, который нашли у Корганова, исполнявшего роль старосты в Бакинской тюрьме, эсеры отделили двадцать пять человек во главе со Степаном Шаумяном. Сюда же включили командира партизан Т. Амирова. Так образовалась знаменитая цифра "26". Все они были увезены из Красноводска якобы для суда в Ашхабад. Но вагон с арестованными rfe дошел до Ашхабада. В ночь на 20 сентября 1918 года на 207-м километре Красноводской железной дороги все двадцать шесть арестованных были расстреляны. Здесь были и коммунисты и левые эсеры, народные комиссары и личные телохранители Шаумяна. Один из погибших оказался беспартийным мелким служащим. Но все они вошли в историю как "26 бакинских комиссаров".

Фонштейн, бывший председателем суда в Крсасноводске по делу 43-х убийц бакинских комиссаров, 10 августа 1921 г. сообщил Чайкину следующее: 'На месте казни все 26 голов были отделены от туловища. Кроме того, у общей могилы, в которую наскоро убийцы зарыли комиссаров, было найдено только 7 пустых гильз от 'Браунинга' и ни одного винтовочного

В начале 1937 года, в период огромных чисток и репрессий в партии, Сталин все же скажет Микояну: "История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них - Микоян - остался в живых, темна и запутана. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю".

Чудом (благодаря интернету) мне удалось узнать судьбу старшего брата Исайя Мишне, Давида, о котором знал, но ничего не мог рассказать мне отец.
Его историю рассказывает человек, который сейчас живёт в Израиле,Илья Марьясин.
Я привожу его рассказ здесь полностью.

"О Давиде Мишне
Судьба подарила нам с женой счастливую возможность встретиться с замечательным человеком Давидом Абрамовичем Мишне, который, как оказалось впоследствии, был родным братом одного из 26 знаменитых Бакинских комиссаров. Эти комиссары стояли во главе Азербайджанской демократической республики, образованной в мае 1918 г.

Исай Мишне был министром финансов этой республики в возрасте 23 лет. Все эти страдальцы были расстреляны англичанами в Красноводске 20 сентября 1918 г. на 207 версте Закаспийской ж. д. Я далеко не уверен, что молодое поколение знает что-нибудь об этой истории. Поэтому в двух словах о ней. Из 26 комиссаров шестеро были евреями. И в этом деле очередной раз проявилась правота Жаботинского о том, что у евреев есть собственные национальные интересы. Несоблюдение этого принципа приводит на протяжении всей истории еврейского народа к печальным последствиям.

В этом деле особенно неестественным было то, что стороны конфликта противостояли друг другу главным образом не по политическому, а по национальному признаку. Азербайджанцы - с одной стороны, армяне и русские - с другой. Евреи здесь были не причем. Результатом этой печальной истории было то, что наш будущий друг был вынужден бежать из Азербайджана и скитаться по всему миру.

С Давидом Абрамовичем мы с женой имели счастье познакомиться в доме отдыха 'Актер' на волжском Плесе. Мы оказались соседями по столу. Это был чрезвычайно подвижный, атлетически сложенный человек в возрасте, близком к 70 годам. Мы очень быстро сблизились, в Плесе вместе проводили время, а в дальнейшем, по возвращении в Москву продолжали встречаться то у нас, то у него дома. По его рассказу, к моменту гибели брата Исаия ему было 17-лет. Он жил тогда в Баку. Боясь преследований властей, бежал - в Турцию на пароходе, устроившись на него юнгой. В Турции некоторое время перебивался случайными заработками, не гнушаясь самой тяжелой черной работой. А затем, собрав немного денег, купил билет на пароход и перебрался в Америку. Он перепробовал немало разных профессий: мыл посуду в ресторанах, был строительным рабочим, учился музыке и подрабатывал игрой на трубе. Накопил деньги для учебы в университете, а, окончив его, стал работать над диссертацией, темой которой было организация школьного спортивно - воспитания.

Давид Абрамович рассказывал, что вскоре после приезда в США стал активным | членом коммунистического движения. Внимательно следил по газетам за происходившей тогда в СССР "борьбе советского народа с врагами народа", выражал, как и многие другие, сочувствие этой борьбе. Как известно, в этом он был не одинок. В то время многие, и в особенности евреи, рвались в дорогую им "первую страну подлинной демократии", с тем, чтобы на месте вместе со всем народом активно участвовать в этой борьбе. Хорошо известна их дальнейшая судьба. Давид был среди таких людей. В 37-38 гг. он неоднократно встречался с тогдашним послом СССР в США Трояновским. Просил у него визу для возвращения в СССР. Трояновский лучше Давида разбирался в существе происходившего там. По-видимому, желая уберечь молодого человека от возможных неприятностей, всячески отговаривал его от этой затеи. 'Вы, кажется, работаете сейчас над диссертацией. Продолжайте работать и заканчиваете ее. Приходите через несколько лет, и тогда мы вернемся к этому вопросу'.
Давид так и поступил. В 1940 г. Мишне получил долгожданную визу и с большим энтузиазмом отправился в Москву. Будучи хорошим специалистом в области спортивного воспитания, он рассчитывал на то, что найдет без труда работу по специальности. Он захватил большую литературу по этому вопросу, в частности, по организации спортивного образования и воспитанию спортсменов в учебных заведениях, по спортивной медицине и пр. Ему казалось, что его опыт должен оказаться полезным стране, где спорту уделяется так много внимания. Тем более что 'дорогой товарищ Сталин - лучший друг физкультурников'
С ним встретились представители комитета по спорту, попросили рассказать о работе в США. Когда эти люди узнали, что основная цель спортивного образования в Америке создание гармонично развитой личности, Давиду заявили 'Нас это не очень интересует. Нам гораздо важнее воспитывать рекордсменов в различных видах спорта. Помогите нам в этом'. Поскольку такая постановка вопроса была ему чужда, и, кроме того, он не занимался этим непосредственно, беседа на этом закончилась. Наивная надежда принести своей стране пользу, не оправдалась.
Давид стал искать работу переводчика. Ведь английский был фактически его вторым родным языком. Такую работу он нашел. Перед самым началом войны Мишне устроился на работу переводчиком ТАСС. Готовил радиопередачи на англоязычные страны. А после войны стал одним из наиболее квалифицированных переводчиков в области медицины и фармакологии, в частности систематически переводил русскую фармакопею. Переводил также и художественную литературу, например, один из романов Хейли, воспоминания маршала Конева (у нас дома есть эта книга с его теплым автографом).

Наступили страшные пятидесятые годы. Д.А.был арестован и получил на всю катушку - 25 лет. К тому времени он был уже женат. Жена получила полагающиеся ей как члену семьи врага народа свои 8 лет лагерей. Д.А. отбывал наказание в страшной сухановской тюрьме под Москвой. В одной камере с ним сидели пленные немецкие и японские высокопоставленные генералы. Жизнь в тюрьме текла обычно. Всех пленных отпустили. А он вместе с другими 'изменниками родины' продолжал сидеть. В конце 1952 г. его перевели в тюрьму в Баку. Круг замкнулся. Начиналось дело Берии. Поскольку в азербайджанском НКВД знали, что Мишне из Баку, он должен дать показания о ставленнике Берия Багирове. Заключенные по тюремной почте узнали о том, что готовится процесс Берии.
Все время, пока Д.А. был в заключении, его жену шантажировали и говорили, что муж признался в своей шпионской деятельности. Требовали и от нее каких-то признаний. В 1956 г. Д.А. был освобожден и вернулся в Москву. Жена вернулась немного раньше. Но пожила недолго."
Наш дом

Родилась я в небольшом дворике, в старом районе Баку, по прозванию Шемахинка. Нет, вообще-то он имел красивое и достойное советскому строю имя: Октябрьский район. Но люди всё равно звали этот район по-старому. Так, как это было ещё до советской власти. Там же находился и небольшой базар. Настоящий восточный базар (а какой он ещё мог быть? Азербайджан, всё-таки...).Он так и назывался: Шемахинский базар. Не доходя до него, если идти по улице Искровская - вот и ещё одно упоминание славной истории рождения советской власти. Газета такая была, "Искра", помните? - находилась моя первая в жизни школа, 174-я. Там я окончила восемь классов и перешла учиться в школу при консерватории. Впрочем, я ведь не об этом собиралась писать. Вернёмся к нашим домам. Вернее, квартирам.

Улица, где я родилась и выросла, называлась Касум-Измайлова. А дом - 116. Касум-Измайлова 116. Вам, наверно, странно, что я повторяю зачем-то эти слова. А они для меня звучат музыкой детства. Там я тянула на скрипке гаммы... Там, из распахнутых настежь окон, жарким бакинским летом неслись заунывные мугамы под треньканье тара и тягучие звуки кяманчи. Там жила моя первая и верная подружка, Ядя. Там... много чего было там, в моём доме детства. Мои мама и папа. Молодые. Красивые. И мой младший братик. А ютились мы все вчетвером в крошечной квартирке о две комнатки и с передней, которая служила также и кухней. А всего помещалось в этой кухоньке, как сейчас помню, двух-канфорочная плита и рукомойник, откуда зимой шла ледяная вода. О ванной-душевой и туалете мы тогда и не помышляли.

Когда умер мой дед, мы переехали в его квартиру. В этом же дворе. Там была правда всего одна комната, но большая. И к ней галерея впридачу, которую мои родители перегородили на две части и соорудили комнатку для меня и моего брата, а другая половинка стала прихожей и кухней по совместительству. Бывшую же кухню переделали в ванную комнату. Вот была радость! Не нужно было больше ходить в баню, где я падала в обморок от пара и от жара. Место это было замечательное. Но не для меня. Тазики с горячей и холодной водой. Каменные полки, на которые нельзя было сесть из осторожности, чтобы не подхватить какую-нибудь болячку. И всё плавало в тумане...

В нашем дворе мне сыграли свадьбу. Стоял сентябрь. Поперёк двора накрыли столы. Протянули освещение над головами. Множество маленьких лампочек. И - пир горой!
У соседей, через стенку от родительской квартиры, мы сняли комнатку. Узкую, как пенал. Это была уже третья моя квартира. Всего в нашем дворе было десять квартир. Так вот, почти в каждой из них (а если точнее, то в пяти) я пожила со своей всё увеличивающейся семьёй. Надо ли ещё упомянуть о квартирке, где когда-то жила моя школьная подруга? Она была за углом. На той самой улице, куда я ходила в школу.Там мы прожили всего один месяц. И вернулись в старый двор. Но не надолго. Вскоре наш дом пошёл на слом. Вернее, весь квартал пошёл на слом. Под строящееся метро. Мы были счастливы. Так долго ждали этого события. Так хотелось из старой рухляди, где из подвалов крысы прогрызали полы и бегали по квартире, где каждое лето заливали крыши киром, а зимой они снова протекали, и стены начинали двигаться и мы боялись, что в один не прекрасный день они упадут на нас, так хотелось уехать в новый дом! Мама не дожила до этого счастья... Её не стало за два года до нашего переезда.

И вот, мы переезжаем. Мы получили трёхкомнатную квартиру со всеми мыслимыми удобствами и двумя длиннющими балконами в районе, который назывался Восьмой километр. Когда-то это был посёлок, за восемь километров от самого города. Ну что ж, что не в центре города. Зато там уже есть метро. И мне до работы всего двадцать минут. Не считая, конечно, пробежки до автобуса и десятиминутного вояжа на нём. Так мы переселились в шестую по счёту квартиру. Кто же знал тогда, что и оттуда нам придётся уезжать?

Пришло время массового отъезда. Уезжали, в основном, евреи. А с ними нееврейские родственники.
Нас ждала Америка.
Прощай Баку! Прощай симфонический оркестр! Прощайте друзья и родня... Кто знает, придётся ли с вами свидеться когда-нибудь...

Мы устроили отвальную в ресторане на корабле. Так совпало, что это был мой день рождения. Все плакали. А я была счастлива. Так хотелось поскорее уехать в страну моей мечты. Америку. И почему-то я была уверена, что расстаёмся не навсегда. Что увидимся снова. И оказалась права. Правда, не всех пришлось увидеть. Кто-то выбрал другие места для проживания. Но в Баку не остался никто, с кем ты тогда прощались на корабле...

Москва. Вена. Италия. Это были короткие перевалочные пункты. На них хотелось бы задерживать внимание. Но не сейчас. Хотя, в Италии нам пришлось пробыть больше двух месяцев. Римские каникулы! Так я называла это время. Мы не работали. А деньгами и жильём нас снабжал Сохнут. Красота! Если бы ещё не томились мыслями о туманном будущем... Но во мне была уверенность, что на новом месте, в новой стране, мы тоже не пропадём. Устроимся. И я оказалась права. Дети выросли. Переженились. У нас появилось четыре внука. А мы за это время успели поменять три квартиры, пока не купили дом. И вот, живём.
Правда, боюсь, и на нём не остановимся.
Снова придётся переезжать. Жизнь такая...

Первая семья моего деда Яши.

В детстве, я помню, мы ходили в гости к папиной сестре, тетё Риве и старшему папиному брату, дяде Арону. Уже гораздо позже я узнала, что папе они родные только по отцу, а мамы у них разные. Был и ещё один брат, дядя Матвей, но он с семьёй жил далеко от нас, в Нижнем Тагиле (на Урале). И я видела его всего несколько раз в своей жизни. Все они были очень родственно расположенные к нам и друг к другу. Часто вместе справляли семейный праздники: дни рождений и еврейские праздники, хотя жена дяди Арона была не еврейка, а русская. Но это не мешало им готовить вкусную фаршированную рыбу и бульон с шариками из мацы на Пассовер.
Когда я начала писать эти воспоминания и допытываться у папы о членах нашей широко разветвлённой семьи, многое на страницах оставалось белыми пятнами. Не все имена сохранила папина память. Так, он никак не мог вспомнить имя первой жены своего отца, мамы своих старших двух братьев и одной сестры.
И вот недавно, совершенно случайно (а может, и не случайно, ведь мои поиски не прекращались даже тогда, когда я не была занята фактическим написанием этих заметок), я, наконец-то, узнала имя этой женщины, рано ушедшей из жизни, матери трёх рано осиротевших детей...
Двадцать лет прошло, как мы навсегда уехали из моего родного города. И всё это время я тоскую о нём, как о живом человеке. Красавец Баку, вольготно раскинувшийся на берегах седого Каспия... Мне не удалось достать в Баку альбом с видами Баку, когда мы навсегда уезжали. Его тогда просто не было в продаже!
Я писала о нём стихотворения. Пыталась даже музыку сочинить. И собирала, как могла, фотографии на Интернете. (Правда, в последний, раз я поймала злющий 'вирус', который чуть не сожрал все мои файлы, но что не сделаешь, чтобы утолить голод по прошлому и полюбоваться, хотя бы на крошечные фотографии любимого города!) Так я, в который раз, набрела на фотографии широко известного в Баку фотографа Исая Рубенчика.
Это имя было мне хорошо знакомо. Я помню, что встречала этого человека на праздниках у тёти Ривы. Знала, что он приходится её семье родственником. Но с чьй стороны, её, или мужа, я не знала. И как-то не очень этим интересовалось. А тут, вдруг, мне стало очень интересно: кем же он приходился моим родственникам? Набирая в Гугле имя Рубинчика, я вышла на статью о нём его младшего сына, Станислава Рубенчика, где он с сыновьей теплотой и уважением вспоминает об отце, известном азербайджанском фотографе, члене Союза журналистов Азербайджана, лауреате премии 'Золотое перо', обладателе многочисленных дипломов и наград заслуженном деятеле искусств Исааке Ароновиче Рубенчике.

Я не знала, как мне связаться со Стасом, да и захочет ли он говорить с незнакомом ему человеком об отце, о его семье? И тут память услужливо подсказала мне, что есть ещё один человек, которой мог бы мне помочь. Это моя двоюродная сестра Света Хайкина, (дочь покойной тёти Ривы), которая проживает в Израиле! Я позвонила к ней и узнала много интересного, в том числе и имя первой жены моего деда.
Вот что рассказала мне Света.

Когда-то, очень давно, ещё в позапрошлом веке, жили в Литве две сестры. Шейна (1884-1915) и Лея. Когда Шейне исполнилось двадцать три года, она вышла замуж за Якова Горфинкеля (моего деда). А её сестра Лея (в неизвестном мне году) вышла замуж за Аарона Рубенчика. В 1908 году у Шейны и Якова рождается первенец, сын, которого они назвали библейским именем Арон. Через два года у них рождается сын Матвей. А в 1912 - дочь Рива. А уже в 1915 году Шейна умирает от какой-то болезни.

Возможно, сестра Шейны, Лея, была намного младше. Во всяком случае, её первенец, Исай (будущий фотограф), родился в 1921 году (в один год с моим отцом), а второй сын, Яков - в 1924. Муж Леи, Аарон Рубенчик, также как и мой дед, Яков Горфинкель, спасаясь от тяжёлой и голодной жизни (в то время в России, на Украине, в Белоруссии и Литве было почти одинаково тяжёло), привёз семью в Баку.
Остаётся пока невыясненным, жили ли обе сестры с семьями в Литве, и посовещавшись приняли решение вместе приехать в Баку. Но время приезда, двадцатый год, совпадает. Вот только, Шейна, как библейская Рахиль, умерла в дороге...

Жили они, как и мы, в старых бакинских двориках, где дома были ровесниками века, а может и старше, а квартиры без удобств, но зато с высокими потолками. У тёти Ривы было две комнаты и общая с соседями галерея. Там же, за занавеской, готовили обед. У дяди Арона была одна комната и тоже общая с соседями галерея. Плита, соответственно, тоже в галерее. Туалет... нужно было спуститься этажом ниже, во двор. Но не помню, чтобы кто-то когда-то жаловался на свои квартирные условия. Так жили все. Ну, если не все, то многие.

Тётя Рива была замужем за Михаилом Хайкиным. Это был весёлый, красивый человек. Военный, прошедший всю войну. У них было двое детей, Семён и Света. Со Светой у меня была разница в возрасте около десяти лет, и когда я выросла и окончила школу, мы подружились. Семён - мы все звали его Сеня - был намного старше меня. И мы подружились с ним и его второй женой Неттой гораздо позже, когда у меня самой уже была семья. Света сейчас живёт в Израиле, так же как и первая семья Сени. А сам он и его вторая жена Нетта покинули этот мир в девяностых годах.

У самого старшего из семьи моего деда, дяди Арона, были две дочери, Белла и Эрна. Беллочка и Эрночка - так все всегда их называли. Они были лет на двадцать старше меня. Их дети были мне ровесники. И я называла их тётя Эрна и тётя Белла, не догадываясь, что они мне не тёти, а двоюродные сёстры. Обе они были учителями и преподавали в бакинской школе номер восемнадцать. (Там же рядом находилась моя музыкальная школа ?1, где я училась по классу скрипки восемь лет).

Муж Беллочки, дядя Игорь, был тоже учитель. А муж Эрночки - впоследствии стал известным скульптором республики, ныне ректор Академии художеств Азербайджана, Омар Эльдаров.