Русский европеец Лев Лунц

 Лев Натанович Лунц умер в 1924 году в возрасте двадцати трех лет — пожалуй, самый молодой из русских писателей, сумевших запомниться и остаться в литературе. Был еще Владимир Дмитриев, покончивший с собой в двадцатипятилетнем возрасте, и его-таки забыли, хотя он был ярко талантлив; есть, правда, посмертный его сборник, изданный в самом начале тридцатых годов. Лунца же издали более или менее прилично только в 2004 году, то есть более чем через сто лет со дня его рождения (были зарубежные издания и одно отечественное — неполное — 1994-го года). Помнили Лунца потому, что он был участником литературной группы «Серапионовы братья» — первым послереволюционным явлением русской литературы, достаточно громко заявившим о себе. Помнили настолько, что его цитировал Жданов в пресловутом докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград» как образчик литературной злокачественности. Лунц считался — не самими «братьями», а критиками — чуть ли не идеологом и теоретиком этой группы, хотя никакой общей идеологии, да и теории не было, под этой маркой объединились очень разные писатели. Но у самого Лунца если не идеология, то теория как раз была, и была она резко западнической. Его статья, которую принимали за манифест группы, называлась «На Запад!». Здесь Лунц призвал к переориентации самого ценного и самого оригинального из русского культурного наследия — литературы. Статья пышет молодым, очень молодым задором: как положено русскому мальчику, Лев Лунц в одну ночь переделал карту звездного неба. Несколько ее положений:

На Западе искони существует некий вид творчества, с нашей русской точки зрения несерьезный, чтобы не сказать вредный. Это так называемая литература приключений, авантюр. Ее терпели скрепя сердце для детей… Потом, выросшие и поумневшие, они, наученные учителями русской словесности, просвещались и с горьким сожалением прятали в шкафы Хаггарда и Конан-Дойля…
Бульварной чепухой и детской забавой называли мы то, что на Западе считается классическим. ФАБУЛУ! Уменье обращаться со сложной интригой, завязывать и развязывать узлы, сплетать и расплетать — это добыто многолетней кропотливой работой, создано преемственной и прекрасной культурой…
Мы фабулу не знаем и поэтому фабулу презираем. Но презренье это — презренье провинциалов. Мы — провинциалы. И гордимся этим. Гордиться нечего.

Конкретизация этих положений у Лунца очень интересна. Он, например, говорит, что воздействие Достоевского идет не только от идей, но и от техники бульварного приключенческого романа, которой он владел. Что Лев Толстой был мастером композиции — вот этого умения сплетать и расплетать узлы, что Чехов подавил в себе потенцию остросюжетного писателя, столь заметную в его ранней повести «Драма на охоте». Что русский театр пренебрег опытом Кукольника и Николая Полевого и потому не создал романтической трагедии — этого истинного театрального жанра.

В этих высказываниях чувствуется несомненное влияние Виктора Шкловского, очень активно развивавшего тогда теорию литературной эволюции, согласно которой новое в литературе возникает из хорошо забытого старого, что в ней происходит восстановление утраченных малых школ, что литературное наследование идет не от отцов к сыновьям, а от дядей к племянникам. А вот что писал Шкловский о самом Лунце в статье 1924 года:

Льва Лунца, ныне покойного, я узнал, когда он еще был мальчиком, через каждое слово говорящим «моя меме».
«Меме» его с отцом уехали за границу. Лунц выбрал — остаться…
Как каждый мальчик, Лунц увлекался Дюма, Стивенсоном, капитаном Мариетом. Каждый мальчик под давлением «меме», давлением традиции отказывается от этой детской литературы и переходит к Тургеневу и Вересаеву.
Лунц выбрал — остаться… он остался на почве юношеского романтизма и юношеской сюжетной действенной литературы…
Не нужно стремиться выполнять задания старых театров. Не нужно говорить «моя меме».
Мама уехала.

Трудно сказать, как Лунц осуществил бы эту свою программу. Но он начал работать именно в этом направлении. Более всего это видно в его драматургии, он написал четыре пьесы, о которых можно говорить серьезно, и эти пьесы как раз остро сюжетны и формально новы. Пьеса «Бертран де Борн» начата как водевиль и кончена как трагедия. «Обезьяны идут!» — вещь, сделанная в традициях немецкого романтического театра с его игрой на смешении условного представления с реальностью зрительного зала; финал пьесы предусматривает вступление публики на сцену: то, что делал Мейерхольд в одной постановке, но неудачно. У Лунца такой ход подготовлен весьма искусно; неизвестно, как вышло бы в театре, пьеса не была поставлена. Интересна даже и вне формальных приемов пьеса «Вне закона», в которой вождь народного восстания превращается в нового тирана. Эту пьесу уже подготовили к постановке, но в последний момент запретили – аж по распоряжению либерального наркомпроса Луначарского. Последней его пьесой была «Город равных» — о перспективах коммунизма, вещь, прежде всего, умная. Перспективы известны: неисполнимая утопия, пробуждающая в человеке ветхого зверя, без чего, увы, и не прожить.

Проза Лунца не позволяет судить о нем, хотя каждый текст по-своему интересен. Он сам говорил, что научился по-новому — «не по-русски» писать пьесы, но в беллетристике это ему пока не удается. Надо отметить у него умение владеть словесным юмором, явно сходное с Зощенко.

Лунц в конце концов уехал за границу — в Германию, на лечение, и через год там умер. Несомненно, в случае успешной поправки он бы вернулся в Россию. Там он стал бы писать приключенческие романы для юношества на материале западной истории и, вполне возможно, погиб в конце тридцатых. На Западе, останься Лунц жив, он бы погиб в Германии или очутился в Америке и сделался успешным голливудским сценаристом.

А может быть, поверх всего этого, стал бы вторым Набоковым.