Мандельштам, Леон (Арье Лейб)

 УЧЕНЫЙ ЕВРЕЙ

Лев Бердников

Он был первым евреем, окончившим российский университет, издавшим сборник своих стихотворений на русском языке и ставшим первым переводчиком А.С. Пушкина на иврит. Поэт Осип Мандельштам приходился ему внучатым племянником. Этот еврейский юноша cовершил беспрецедентный по тем временам поступок: он покинул отчий дом и отправился в Москву, чтобы учиться в тамошнем университете. По пути в Первопрестольную он встретил кантора, который, узнав о цели его путешествия, спросил: «Зачем вы едете? Вы могли бы быть первым в своем народе, а оставляете все, чтобы быть последним среди ученых христиан». «В Талмуде сказано: будь лучше последним у львов, чем первым у зайцев!» – парировал наш герой. Звали его Леон Иосифович Мандельштам (1819–1889).

Леон Иосифович Мандельштам.

Впрочем, кантор был отнюдь не единственным в иудейской среде, у кого поступок этого молодого человека вызвал, мягко говоря, недоумение. О Леоне сокрушались прежде всего его домочадцы, воспринявшие сей его шаг как отступничество от еврейства. «Отец дал тебе платье, ты его переменишь, – взывал к беглецу его брат, – мать играла твоими кудрями, ты их срежешь. Ты станешь говорить языком, для нас непонятным, и будешь писать рукою, для нас незнакомою...»[1]

Между тем Леон – или Арье-Лейб, как он был назван родителями, – происходил из семьи далеко не самой ортодоксальной. Он родился в городе Жагоры Виленской губернии, что располагался на границе с Курляндией. То был важный торговый город с населением в 3 тыс. человек, половину из которых составляли евреи. Отец Леона, Иосиф Мандельштам, был человеком эрудированным и весьма энергичным. Видный купец, он исколесил по торговой надобности Россию, Польшу, Германию; знаток Талмуда и раввинистической книжности, он не был чужд и просветительских идей. Благодаря отцу Леон получил не только традиционное еврейское, но и общее образование, изучал иностранные языки и европейскую литературу. Он овладел, наряду с древнееврейским, немецким и французским языками и даже пробовал свои силы в сочинительстве в духе модного тогда романтического направления.

В шестнадцать лет он стал углубленно заниматься русским языком и освоил его настолько, что по прошествии нескольких лет легко мог писать на нем не только прозу, но и поэзию. При этом он проявил столь завидное владение версификацией, что мог справиться с прихотливой рифмовкой русского сонета. Из своих стихотворных опытов он составил целую рукописную книгу, которую всегда держал при себе.

Чтение литературы Хаскалы и европейского Просвещения очень рано наполняет его решимостью стать защитником и просветителем своего народа, в большинстве своем далекого от современной европейской культуры. Вот какие сокровенные чувства поверяет бумаге двадцатилетний Леон: «Так я стою теперь – дикий, сильный, свободный сын природы, любящий свое отечество и язык родимого края, но несчастный несчастием моих единоверных братьев. Я разгневан на их ожесточение, губящее их способности, но я привязан узами родства и чувства к их бедствиям. Цель моей жизни есть оправдать их перед светом и помочь им удостоиться этого оправдания»[2].

Жажда самых разносторонних знаний возбуждает в нем желание получить систематическое образование, что было возможным только вдали от родных пенатов, в столичном университете. Накануне отъезда он посвящает своим родным Жагорам такие строки:

Cпи, отчий дом, уж бдит твой друг,

Уж бдит твой гений над тобою;

Лишь за тебя ушел он вдруг

В чужую даль, борясь с судьбою;

За вас пошел он в дальний путь,

За вас открыл стрелам он грудь;

И только вы – его награда,

И честь, и слава, и отрада...[3]

По счастью, «cтрелы судьбы» пролетели мимо нашего героя: русская Фортуна к нему явно благоволила. Он приехал в Вильно, чтобы сдать экстерном экзамены за курс губернской гимназии. И не беда, что первая попытка оказалась неудачной, зато вторая дала свои плоды. Вот что писал по этому поводу попечитель Виленского учебного округа ректору Московского университета: «По вторичному испытанию Мандельштама совет Виленской гимназии хотя и не признал за ним сведений соответствующими полному гимназическому курсу, но нашел их, однако же, достаточными для дозволения поступать в университет... Основываясь на этом заключении и приняв в соображение природные способности помянутого Мандельштама, составляющего необыкновенное среди единоверцев своих явление, его любовь к наукам и особенные дарования к языкам и словесности <...> я решился отправить его в Московский университет вольным слушателем»[4]. По приказу министра народного просвещения графа С.С. Уварова Мандельштам «без дальнейшего испытания» был допущен к слушанию университетских лекций.

Столь благосклонное отношение высших правительственных сфер к юному литератору было вызвано определенной политической конъюнктурой. В 30-х годах XIX века российские власти провозгласили главной своей задачей нравственное и религиозное преобразование еврейской нации, ее сближение с христианским населением империи. А для этого надлежало создать сеть школ и казенных училищ, в которых наряду с традиционными еврейскими дисциплинами преподавались бы предметы общеобразовательные: математика, физика, риторика, география, иностранные языки (и прежде всего, русский), отечественная история, литература и т. д.

Проводить эту реформу в жизнь и стал министр народного просвещения С.С. Уваров. В своих реформаторских усилиях министр делал ставку на просвещенные еврейские круги, однако не найдя в отечестве «русского Мендельсона», привлек к делу просвещения немецкого еврея Макса Лилиенталя[5]. Можно представить себе, какой сладкой музыкой для его ушей стало неожиданное известие о появлении здесь, в Вильно, своего, русского еврея, стремящегося к высшему образованию! Именным приказом он санкционирует зачисление Мандельштама в Московский, а затем и в Петербургский университет, причем внимательно следит за его академическими успехами.

Будучи натурой сложной, Леон совмещал в себе склонность к наукам с поэтической мечтательностью. По прибытии в первопрестольную он вскоре дебютирует и как сочинитель: издает за счет неизвестного благотворителя книгу «Стихотворения Л.И. Мандельштама» (М., 1840). Это издание интересно уже тем, что является первым поэтическим сборником на русском языке, написанным еврейским автором.

Сохранилось письмо Мандельштама некоему Александру Васильевичу (не он ли спонсировал это издание?), где Леон раскрывает творческий замысел книги, ее цель и читательское назначение. Он говорит здесь о несовершенстве своего творения и просит критиков указать ему на «ошибки в выражениях, в размере, в слоге» и т. д. Но исключительно важен и значим пафос этого произведения. Вот что говорил об этом сам Мандельштам: «Я смотрю на свои стихи как на перевод с еврейского, перевод мысленный и словесный <...>; мрачный мученический призрак духа без тела, так же, как иудаизм, вьется по ходу моего сочинения <...> Вы найдете [здесь] ту пылкую страсть, те болезненные стоны, свойственные «несчастным изгнанникам мира»[6].

Создатели современной «Краткой еврейской энциклопедии» восприняли эти слова в буквальном смысле и заключили, что стихотворения и переведены с древнееврейского языка[7]. На самом же деле Мандельштам, владевший русским вполне свободно, имел в виду совсем другое: речь шла об особом еврейском духе, коим проникнуты произведения сборника. Он хотел тем самым подчеркнуть, что книга его – не столько достояние русской словесности, сколько часть русскоязычной еврейской культуры. В этом смысле он не мог не ощущать себя преемником писателя-еврея Л.Н. Неваховича, автора сочинения «Вопль дщери иудейской» (1803), написанного на русском языке в защиту соплеменников. «Это [мое] сочинение, – резюмирует Мандельштам, – как редкость со стороны русского еврея, может подать повод к разным беседам о моей нации, и если б можно было одолжить моих единоверцев несколькими словами защиты и утешения!»

Но обратимся к самой книге. Ее предваряет предисловие «К читателям», где также делается акцент на том, что «сочинитель, родом из Русских Евреев, не имел счастья получить воспитание пластически-Русское»[8]. Отмечается, что стихотворения извлечены из рукописи автора (причем это только малая толика его трудов!) и что в самом порядке их напечатания в книге «видна какая-то связь, знакомая, может быть, вполне его родственникам и ближайшим друзьям». Совершенно очевидно, что таким связующим звеном между текстами выступает здесь сам сочинитель. Так, под пером Мандельштама впервые в русской культуре иудей становится лирическим героем книги, обретает эстетический статус. Названия произведений («К Родине», «К певцу», «Действительность», «Мечта», «Стремление» и т. д.) подчеркивают их исповедальный характер. И речь ведется здесь исключительно от первого лица:

Не счастлив ли здесь я, любовью родных

И дружбой знакомых, средь отчаго дома?

Зачем же душа моя, будто влекома,

Несется всё в страны людей мне чужих?

О родине милой, о детских цветах

Горючие слезы в чужих краях канут;

Пока возвращуся, не все ли увянут

Любимые розы в родимых местах?[9]

Переживания героя, оторванного от еврейской среды, естественны и глубоко прочувствованны, поскольку поверены жизнью самого автора. Подчеркнуто биографичны и стихи, навеянные прибытием в Петербург:

Столица России! Мечта моей жизни! –

Изгнанника мира, как сына отчизны,

С любовию матери примешь ли ты?..

Глядит он, глядит на твои красоты, –

И сердце в нем ноет, и рвется, и скачет, –

Он вспомнил о доме, – и плачет,

и плачет!..[10]

Порой автор поражает читателей неожиданными образами, явно опережая свое время. В программном стихотворении «Поэт» он, развивая традиционную тему о творце и невежественной черни, вдруг восклицает:

Не для торгов эдемский крин!..

Толпе не внятен запах цвета,

Толпе не внятен вздох поэта,

И чужд земным небесный сын!..[11]

В словах «запах цвета» заключен весь своеобычный художественный мир поэта, недоступный для понимания непосвященных. Так и кажется, что сия метафора взята из арсенала поэзии символистов начала XX века!

Вообще, стихотворения Мандельштама отличают метрическое разнообразие, как правило, богатые точные рифмы, что позволяет видеть в нем умелого версификатора. И хотя его опыты не обходятся без натужностей и поэтических штампов, для автора, пишущего стихи на неродном языке, это совсем неплохой результат.

Хотя на титульном листе книги и значился 1840 год, она (как видно из цензурного разрешения) вышла не ранее июля 1841 года, когда Леон был уже студентом. Интересно, что Уваров никак не желает выпускать нашего героя из поля своего зрения. Вот знаменательный факт: в 1843 году он приглашает Мандельштама для участия в качестве секретаря в работе созванной в столице специальной Раввинской комиссии, которая должна была определить ход правительственной реформы еврейского образования.

В 1844 году Леон с блеском заканчивает Петербургский университет и, защитив диссертацию «Библейское государство», получает степень кандидата философии по разряду общей словесности. Под патронажем того же Уварова он направляется за границу в престижную научную командировку для изучения клинописи, где не только овладевает тайнами письма древних шумеров, но и несколькими европейскими языками (в том числе английским, на котором весьма бойко пишет газетные фельетоны!). В 1846 году, по возвращении из чужих краев в Петербург, он, по примеру берлинских маскилим прошлого столетия, намеревается издавать для своих соплеменников просветительский журнал на древнееврейском языке. Издание, однако, не состоялось, возможно, потому, что петербургская еврейская община находилась тогда в младенческом состоянии и не располагала необходимыми средствами. Сыграло роль и то, что вскоре после приезда Мандельштама в столицу Уваров назначил его «ученым евреем» при Министерстве народного просвещения – должность, которая требовала от Леона полной отдачи и не оставляла времени для других дел. После внезапного ухода Макса Лилиенталя со службы именно Мандельштаму было поручено осуществить на практике уваровский проект еврейской школьной реформы, а также курировать работу около полутора сотен вновь открывшихся казенных училищ. На месте он не сидит – ездит с инспекцией то в Виленский, то в Киевский, то в Дерптский учебные округа...

Помимо таланта организатора и администратора, востребованным оказалось и литературное дарование Мандельштама. По поручению министерства он составляет ряд катехизисов и учебных пособий на иврите, немецком и русском языках. Страстный пропагандист русского языка и культуры, он в 1847 году издает «Опыт руководства к практическому упражнению евреев в русском языке», куда включает (первый в истории!) подстрочный перевод на иврит фрагментов из поэмы «Медный всадник» и трагедии «Борис Годунов» А.С. Пушкина.

Из-под пера Мандельштама выходит пятитомный труд «Извлечения из Маймонида» (1848) на древнееврейском и немецком языках. В числе подготовленных ученым евреем изданий мы находим и руководство по изучению иврита «Хиннух неарим» («Воспитание подростков», 1849) и очерки о гражданских обязанностях «Шней праким» («Две главы», 1852).

Еврейское Преображенское кладбище в Петербурге. Левая галерея синагоги.

Поистине неоценимы и составленные Мандельштамом «Еврейско-русский словарь» (1859) и «Русско-еврейский словарь» (1860), сыгравшие важнейшую роль в образовании русского еврейства.

В 1857 году Мандельштам оставляет службу в министерстве. Причину сего историки усматривают в его ярком, независимом характере, противостоявшем автократическим замашкам некоторых бюрократов от просвещения. Но, перестав исполнять должность ученого еврея де-юре, Леон продолжал оставаться им де-факто, и это вызывало в нем законную гордость. «Обязанный своим исключительным положением первого еврея, удостоенным университетской степени кандидата, себе одному, своим способностям, энергии и трудолюбию, – замечает его биограф С.М. Гинзбург, – соединяя в себе огромную еврейскую эрудицию с обширною и разностороннею ученостью в области филологии и исторического знания, овладев в совершенстве большинством европейских языков, Мандельштам не мог не сознавать своего превосходства над поколением “маскилим” 30–40-х годов, не сумевшим выйти на широкую дорогу европейского образования, не сумевшим даже в область своих еврейских знаний внести необходимую систематичность, дисциплинированность... Он вносил во все, за что ни брался, широкий размах, крупный аллюр»[12].

И оказавшись в отставке и проживая за границей, Леон Иосифович не оставляет своей просветительской деятельности. Он публикует, преимущественно на немецком языке, капитальные труды по методике изучения Библии и Талмуда. Мандельштам также сотрудничает в ряде немецких, английских и русских периодических изданий. В 1862 году он издает в Берлине «в пользу русских евреев» свой перевод Пятикнижия на русский язык (в 1872 году вышло 2-е издание, дополненное переводом книги Псалмов). И здесь он выступает пионером, ибо это – первый перевод книг Танаха на русский язык, выполненный евреем. Перевод не был допущен к обращению в России (из-за запрета пользования книгой Священного Писания на русском, а не на церковнославянском языке). Это издание, напечатанное за счет автора в большом числе экземпляров, существенно подорвало материальное положение Леона. Лишь в 1869 году, на основании именного повеления Александра II, доступ этой книги в империю был разрешен.

Занимается Мандельштам и литературным творчеством. В 1864 году он за собственный счет печатает в Берлине драматическую повесть в стихах «Еврейская семья». Однако цензурное ведомство не допустило ее распространения в России ввиду «тенденциозности и предосудительности в содержании означенного сочинения». И это несмотря на верноподданнический дух повести, завершающейся общим хвалебным хором «Боже, царя храни!», и на многократно повторяемые там славословия тому миропорядку, «когда все племена Отчизны стеною встанут вкруг Царя»! Возможно, цензора смутили патетические строки, воспевающие величие еврейского народа. Вот какие слова Мандельштам вкладывает в уста одного из своих персонажей – раввина Иосифа:

…Былых веков

Лишь книги наши я открою, –

И я живу не только снова,

Не только юностью своей,

Но тысячью и чуждых жизней;

Всех мучеников нашей веры,

Всех тех великих мудрецов,

Героев, праведных царей,

Которых нам послал Г-сподь

В течение трех тысяч лет

По всем концам земного шара!

Поэтому и невозможно,

Чтобы народ такой, как наш,

Мог исторически погибнуть

Пока есть люди на земле...[13]

Принадлежность к еврейству выражена здесь как неразрывная связь с деяниями славных пращуров Б-гоизбранного народа. И на этом фоне особенно горьким и жгуче несправедливым выглядит положение семьи честного портного, еврея Баруха, отверженной, униженной и гонимой. Барух в сердцах восклицает:

…Позор

Невольно и невинно часто

Передает еврей в наследство

Своей семье; с моей нуждой

Сопряжена судьба детей;

Сто раз в неделю я, как нищий,

Прошу работы у вельмож;

Меня толкают, унижают,

Подшучивают надо мной;

Во мне не полагают чувства;

Я людям – жид, не человек[14].

Только в 1872 году пьеса «Еврей

ская семья» была напечатана в Петербурге, причем со значительными купюрами.

Последним по времени изданием Мандельштама был поэтический сборник на немецком языке «Голоса в пустыне. Избранные еврейские песни» (Лондон, 1880), который так же, как и его «Стихотворения» 1840 года, остается достоянием прежде всего еврейской культуры. Исповедальность и непосредственность чувства облечены здесь в выразительную художественную форму, лишенную какой-либо выспренности и навязчивой рассудочности.

Под старость Леон Мандельштам, разорившийся на собственных изданиях, жил жизнью нелегкой. Он пробавлялся работой в некоторых русских и заграничных печатных органах и не гнушался никаким заработком – писал то о работе почт, то о питейном сборе, то о государственном кредите, то о железных дорогах. Обширная библиотека, любовно собираемая им в течение всей жизни, была подвергнута описи и с согласия кредитора оставлена не во владении, а лишь на хранении у Мандельштама. Бодрость духа, однако, не покидала его. В часы досуга он деятельно трудился над составлением сравнительного словаря еврейских корней, вошедших в европейские языки, в том числе и в русский. Леон, по словам очевидцев, и на склоне лет отличался редкой отзывчивостью к чужому горю и обостренным честолюбием. «Его хлебосольство, радушие, предупредительность по отношению ко всем, кто обращался к нему, – сообщает его биограф, – напоминают собой черты родовитого барина старого времени, и с этим впечатлением гармонировала и внешняя осанка, исполненная достоинства, которая не покидала Мандельштама и в последние годы, когда он, одинокий и всеми забытый, доживал свой век в нищете, никому не жалуясь на свое положение»[15].

Превратности судьбы преследовали Мандельштама и за гробовой доской. Так уж получилось, что он, всецело посвятивший себя еврейству, был поначалу похоронен на православном кладбище. А произошло это так: 31 августа 1889 года Леон скоропостижно скончался на пароходе, переплывавшем Неву. А поскольку никаких документов при нем найдено не было, тело его было отправлено в покойницкую при Выборгской части, а затем и захоронено на Успенском кладбище. И только когда его хватились, и дворник дома, где он проживал, по приметам, платью и ключу от квартиры опознал усопшего, бренные останки Мандельштама были перевезены на Преображенское еврейское кладбище...

журнал Лехаим